Эвелин Фабиан - Ночь под обстрелом Страница 2

Все случилось будто бы одновременно: адский скрежет и рев наверху, тяжелый удар об асфальт, когда их с капитаном швырнуло лицом на землю, и обвальный грохот падающих обломков, с диким лязгом исчезающих в облаке пыли.

Эти доли секунды показались ему целой вечностью. За них он успел почувствовать, как смыкается вокруг него липкий круг нестерпимого, смертельного ужаса и вместе с ним растет мучительное желание скорее узнать обо всем. Они вскочили и бросились ко входу в подвал. Перед ними стоял уродливый остов дома без перекрытий и дверей, без звонков и без лестниц. Тяжелое семиэтажное здание за какие-то мгновения стало грудой жутких дымящихся развалин и теперь чернело в тумане как огромный потухший погребальный костер.

Внезапно весь мир причудливо исказился и нелепо сместился куда-то. Он ничего не мог понять: незнакомые лица казались знакомыми, а привратник, с которым он часто беседовал, возвращаясь вечерами домой, был теперь неузнаваемо чужим и далеким. Ничто больше не имело значения, только слишком уж медленно работала бригада спасателей. Разве они не знают, что каждая минута сейчас на счету? Ведь там, под обломками, осталась Мэригольд, и они просто обязаны спасти ее. Но минуты тянулись, словно часы, какие-то люди задавали ему вопросы, а из белых букв на их шлемах складывались не имеющие смысла слова. Приехали машины скорой помощи, и на мостовую опустили носилки с подушками и одеялами. Опять зазвучал отбой. Будто теперь это имело хоть какое-то значение.

Он говорил о чем-то с незнакомыми людьми, потом кто-то предложил ему бренди, и он молился, как не молился еще никогда, призывая на помощь Провидение, предлагая Богу все, чем он обладал, в обмен на живую Мэригольд.

Наконец толпа подалась в сторону, и вынесли первые носилки. Доктор склонился над ними, а две молоденькие медсестры стали тихо перешептываться о чем-то друг с другом. Он подошел и почувствовал, что ноги его безвольно подкашиваются.

На носилках лежала Мэригольд. Мертвая. Ни на лице, ни на одежде крови не было видно. А рука все еще судорожно сжимала одеяло. Он наклонился, поцеловал ее волосы и тихо позвал по имени.

— Убита ударной волной, — сказал врач.

«Скорая помощь» подъехала ближе, и носилки поставили внутрь. Потом он увидел, как врач подходит к следующей жертве. Безразлично проводив его взглядом, он узнал в лежавшей девушку с красным шарфом. Ему показалось, что вся краска с ее шарфа перешла на лицо, вспыхнувшее алым огнем, когда его осветили фонариком.

Девушка открыла глаза и закричала от боли. Он нагнулся, взял ее за руку, и тонкие бледные пальцы крепко сжали его запястье. Она кричала, как ребенок, которому очень больно.

— Она одна осталась в живых, — услышал он чей-то голос.

Потом подождал, пока носилки внесли в машину. Но когда он увидел, что их уже укрепили и задернули занавески, то зачем-то вскочил в салон. Сопровождающие сочувственно улыбнулись ему.

— Все будет в порядке, — сказала медсестра, приняв его, очевидно, за мужа. Все остальное уже не имело для него никакого значения. Он долго ждал в холодном вестибюле больницы, и наконец ему сказали, что она будет жить. Тогда он узнал ее имя и адрес. Из больницы он ушел уже утром. В сером свете зарождающегося дня он заметил необычайно яркую машину молочника. Пора идти домой и ложиться спать. Ему еще надо закончить картину, а день обещает быть солнечным, и света будет достаточно.

Он подошел к набережной и тут только вспомнил, что его дома больше нет, а Мэригольд умерла. У него никого не осталось. И жить теперь больше незачем.

Человек находит себе меблированную комнату, человек покупает необходимые мелочи, сигареты, идет в универмаг и выбирает себе халат и рубашки, потом запасается масляными красками, кистями и холстом. Он делает это с помощью той части разума, которая никогда не страдает ни от каких несчастий. Потому что гораздо легче жить с разбитым сердцем, чем без любимых привычек. И лишь потом, когда он возвращается в свою комнату и разводит в камине огонь, хотя на улице еще очень жарко, когда он остается наедине с собой, — только тогда он как искалеченный и больной зверь начинает зализывать свои раны и прислушивается к голосу опустошенной души.

Друзья не знали, где он поселился. Он переписывался с родителями Мэригольд, но не встречался с ними. Ее похоронили в фамильном склепе на старом лондонском кладбище, где вокруг могил вечно прыгают веселые раскормленные воробьи.

Он много раз пытался нарисовать ее по памяти, но не мог.

Примерно через три месяца после смерти Мэригольд он случайно встретил ту самую чешку на Кингс-роуд. Она по-прежнему носила свой красный шарфик, повязав его на голову. Когда он заговорил с ней, она его не узнала.

Потом они встретились еще раз. Он попросил ее позировать для него, и она согласилась. У нее было очень мало друзей в Англии.

Она снова и снова внимательно слушала его рассказы о том, как погибла Мэригольд. И вскоре стала единственным человеком, которому он мог все рассказать. И она не сердилась на него за то, что он подолгу и так подробно говорил об одном и том же.

Он нарисовал ее в красном шарфе, который контрастно оттенял бледность кожи и удачно гармонировал с ее алыми губами. Время от времени он оставлял кисть и начинал рассказывать о Мэригольд, а потом вновь обращался к холсту и с увлечением трудился.

Работа над портретом заняла целый месяц. На одном из последних сеансов она сказала, что очень устала и ей холодно. Окно было открыто, а огонь в камине совсем погас.

— У меня уже руки, как лед, — сказала она.

Он взял ее руки в свои — совсем как тогда, когда ее вынесли на носилках из-под обломков разрушенного дома. И она обхватила тонкими пальцами его запястья. Он поцеловал ее, и она осталась у него ночевать. Раньше она никого не любила. А теперь стала принадлежать ему и оказалась неожиданно страстной. Больше она к себе не вернулась. Ему нравились ее молчаливость и способность испытывать сильные эмоции. Они жили теперь друг для друга, и через два месяца она объявила, что скоро у них будет ребенок. Ему было приятно и одновременно почему-то немного боязно. Они сразу же поженились, и она перенесла к нему свои вещи: столовое серебро, книги, украшения — все, что успела накопить за время своей эмиграции.

Он не мог ни минуты вынести ее отсутствия и поэтому ходил вместе с ней за покупками, а вечерами брал ее с собой в парк, когда ему хотелось отдохнуть после работы. Когда он рисовал, она сидела на полу у огня, тихая и серьезная. А по ночам, во время бомбежек, он крепко сжимал ее в своих объятиях.

Как-то раз, уже после свадьбы, он опять завел разговор о Мэригольд и показал новой жене ее портреты, которые во время трагедии были как раз в багетной мастерской и поэтому уцелели.

Она посмотрела на них прищуренными глазами и долго еще молчала. Когда же она заговорила опять, ее голос стал неожиданно твердым и резким, хотя и негромким.

— Нельзя жертвовать живыми во имя мертвых, — сказала она. — Теперь у тебя есть я, и скоро будет ребенок. Давай больше не говорить о ней. Она — прошлое. Те, кто умирает, — либо счастливчики, либо глупцы. Но в любом случае им не следует вмешиваться в нашу жизнь. Поэтому все это надо сжечь.

Она осторожно положила рисунки в огонь, и он долго смотрел, как они обугливаются, скручиваются и превращаются в прах.

Для него теперь важно было только одно: чтобы она не умерла во время родов, но об этом он ей никогда не говорил.

Она не умерла, и он много часов провел рядом с ней и видел, как она мучилась и стонала, а он ничем не мог ей помочь, выглядывая из-за спин врача и акушерки.

Но все обошлось, и родилась девочка. Словно гора свалилась с его плеч, и счастье переполнило сердце. Он нежно обнял жену и горячо поблагодарил бога. А она, бледная и изможденная, даже не пыталась ничего сказать, а только улыбнулась, прижалась к нему и обхватила пальцами его запястье.

Они купили малышке старинную дубовую люльку, розовую подушку и крошечное розовое одеяльце — не больше носового платка. И теперь, отрываясь от холста, он часто поглядывал на маленькое милое личико, улыбающееся во сне. Когда он заканчивал работу, то садился рядом с женой и, обхватив ее за плечи, вместе с ней наблюдал за их крошкой с чувством радости и гордости за себя.

— Я сегодня слышала ужасную вещь, — сказала она как-то вечером, когда они по своему обыкновению сидели вместе на полу у камина. — Вчера разбомбили одно старое кладбище. Бомбы попали прямо в могилы и большинство мертвецов взлетело в воздух. После налета повсюду были сплошные скелеты: на земле, на деревьях, на телеграфных столбах. Наверное, такого кошмара даже сам Данте не смог бы вообразить.

Внутри у него что-то сразу же сжалось, и он почувствовал, как невидимая ледяная рука вцепилась ему в горло.