Карл Штробль - Повелитель теней Страница 2

Посмеиваясь над высокопарным слогом молодого человека, барон покинул его, отдав слугам приказ исполнять все, что тот пожелает. В комнате с пальмами на стуле лежало вышивание, однако самой Софии не было, и барон вышел поискать ее в сад. Он нашел молодую женщину между двумя стенами высоких тисов, во французской части парка, перед мраморной группой, изображавшей Амура и Психею.

— Ну, как вам понравился наш гость? — спросил барон, коснувшись ее руки.

София вздрогнула и обернулась.

— Вы же знаете, что я довольна в нашем уединении. Разве я когда-нибудь требовала иных развлечений, кроме тех, что доставляет нам сад и игра в шахматы? А вы привели в наш дом этого ярмарочного паяца! Подумайте, среди какого сброда он шатался, в обществе каких негодяев провел последние три дня!

Барон удивленно взглянул на жену. Он не ожидал от нее подобной вспышки и даже не подозревал, что ее сословная гордость может быть так сильна.

— Я думал позабавить вас представлением, дорогая, — сказал он извиняющимся тоном и добавил: — Если хотите, мы можем тотчас его отослать. Я дам ему немного денег и велю отправляться на все четыре стороны. Коль скоро он вас раздражает…

Но София возразила неожиданно горячо:

— Нет, нет, так не годится! Раз человека пригласили в дом, нельзя так просто взять его и прогнать… У бедняги тоже есть самолюбие, как у всякого артиста.

Пусть уж остается.

— Тогда отошлем его сразу по окончании представления.

На этот раз София ничего не ответила. Они шли по дорожке, пересекавшей красивый газон в английской части парка. С наступлением сумерек поднялся туман, который делался все гуще, клочьями повисая на сучьях деревьев, белой пеленой накрыл газон и окутал Софию: молодая женщина начала зябнуть и плотнее запахнула свою кашемировую шаль. Барон обнял жену за плечи, как бы желая защитить от вечерней прохлады, но это усилило его хромоту, и София в первый раз с неприятной отчетливостью осознала, что супруг ее — калека. На главной аллее парка ожидал слуга, сообщивший, что Кюнель готов начать представление.

В отведенной для импровизированного спектакля комнате актер приветствовал своих покровителей глубоким поклоном и подвел к поставленным для них креслам.

На столе горело множество свечей, свет которых, с помощью расположенного позади отражателя, собирался в мощный пучок. Поперек комнаты, перед источником света, было натянуто полотно, делившее на две части завешенную ковром стену.

Усадив барона и его супругу спиной к полотну и свечам, Антон Кюнель еще раз поклонился — сначала Софии, затем имперскому судье. «Вот моя сцена», — пояснил он, указывая на освещенную часть стены, после чего нырнул под натянутую ткань — и представление началось.

— Сотворение мира! — провозгласил артист. Нечто чудовищное и лишенное формы вознеслось через край тени к свету, точно дымная оболочка, скрывающая какую-то фигуру, некоторое время оно двигалось в освещенном пространстве, потом остановилось и начало вращаться вокруг своей оси. Затем над сценой простерлась гигантская рука и сделала повелительный жест.

Тотчас земля под ногами фигуры ожила: казалось, отдельные комья сбиваются вместе, растут, громоздятся выше и выше и, раскрываясь, выпускают из своих недр всевозможных животных. Все больше живых творений являла свету плодородная тень, пока внезапно фигура не исчезла, и сцена вновь была пуста.

— Что ж, весьма изрядно! — похвалил барон и взглянул на лицо своей молодой супруги, желая узнать, какое впечатление произвело на нее искусство бродячего актера. Но София казалась совершенно безучастной и смотрела прямо перед собой.

Между тем Антон Кюнель объявил следующую картину: «Адам и Ева». Это была история сотворения первого человека, жизни в раю, грехопадения и изгнания, представленная с помощью двух искусных рук, причем декорациями служили только силуэты нескольких деревьев и животных, наспех вырезанные Кюнелем из бумаги.

Теневые образы были предельно просты и в то же время отражали самую суть; казалось, руки молодого человека действительно способны творить чудеса, и чем дольше барон смотрел на их игру, тем больше дивился умению актера. Однако София, в противоположность супругу, который не мог сдержать восхищенной похвалы, сидела, сохраняя безучастную неподвижность, и продолжала смотреть на стену, словно в ожидании следующей картины.

Антон Кюнель представил еще потоп и Ноев ковчег, сцены из жизни Иакова и его братьев, потом Даниила во львином рву и, наконец, перешел к изображению собственно истории. Зрители увидели борьбу между Ромулом и Ремом, Нуму Помпилия и нимфу Эгерию, убийство Цезаря Брутом; из греческой мифологии явилось прощание Гектора с Андромахой, затем Персей, спасающий Андромеду, а также странствия в поисках золотого руна и умерщвление детей Медеи.

Представление шло без перерыва уже добрых два часа, когда Кюнель объявил, что теперь покажет трагическую историю Геро и Леандра. И вот на сцене появились тени двух влюбленных. Выйдя на берег из моря, Леандр направился к девушке, а Геро, оставив свою башню, заторопилась ему навстречу. Они слились в поцелуе, их тела прильнули друг к другу и словно растворились одно в другом. Казалось, эти тени наделены реальной жизнью, движимые могучими страстями и увлекаемые неодолимым вихрем. Так, с помощью самых нехитрых средств, перед зрителем предстала картина, удивительная по силе, как будто сама жизнь, во всей своей мощи, направляла маленькие черные фигурки.

— Да это просто превосходно! — воскликнул барон. — Поразительно, как ему такое удается!

Внезапно София поднялась и, не сказав ни слова, вышла.

Барон еще какое-то время сидел на месте, застыв от удивления, после чего повернулся к Кюнелю. Тот как раз появился из-за своей импровизированной сцены и стоял у стола со свечами, устремив взгляд на дверь, за которой исчезла женщина.

— Черт возьми! — пробормотал наконец барон, с трудом поднялся и, хромая, вышел. Он нашел свою жену в комнате с пальмами, она сидела в темноте, опустив на колени руки с зажатым в них вышиваньем, словно не замечала окружающего мрака.

— Что с вами, дорогая? — спросил барон встревоженно.

— Ничего, ровным счетом ничего, — эти слова прозвучали с трудом, как будто им было тяжко проталкиваться сквозь тьму.

— Однако я чувствую, с вами что-то происходит. Вам нехорошо? Говорите же, прошу вас! Вам не понравились истории этого человека? Он вас раздражает? Я немедленно отошлю его прочь.

Барон хотел выпрямиться, но София неожиданно схватила его за руку и удержала.

— Нет, — воскликнула она, — этот бедняга здесь ни при чем. Знаете, внезапная слабость, недомогание… однако теперь все уже прошло. Не стоит беспокоиться. А он и вправду мастер в своем деле.

— Да, — согласился барон, — он может, не стыдясь, показывать свое искусство даже перед господами, занимающими самое высокое положение.

В это мгновение судья почувствовал, как рука Софии мягко коснулась его руки и скользнула по ней с необычайной лаской. Это так растрогало его и умилило, что барону захотелось сделать жене что-нибудь приятное, отблагодарить ее за проявленную нежность. И он не придумал ничего лучше, чем спросить:

— Так, может быть, сказать парню, пусть задержится еще на несколько дней?

София промолчала, и барон погладил ее по волосам, как бы поощряя к ответу.

— Да, — промолвила молодая женщина, и при этом дыхание ее невольно участилось, — велите, чтобы он остался.

Кюнель все еще стоял у стола посреди комнаты, устремив взгляд на дверь, так, как оставил его барон. Несколько свечей уже успели догореть до подставок, и беспокойные язычки пламени жадно искали новой пищи, а один потянулся к рукаву артиста, но тот, казалось, не видел опасности, грозившей его единственному платью.

— Послушай, приятель, — сказал барон, — почему бы тебе не остаться здесь еще на пару недель? Это лучше, чем возвращаться к прежней бродячей жизни.

Молодой человек вскинул на него глаза и при этом сделал непроизвольный жест, оказавшись слишком близко от пламени, так что в следующее мгновение отдернул тлеющий рукав.

— А высокородной госпоже вашей супруге тоже понравилось, как я употребил свои слабые силы, чтобы угодить Вашей Милости?

— Моя жена совершенно со мной согласна, и тебе не о чем беспокоиться. — При этих словах выражение лица Кюнеля настолько изменилось, что невольно поразило барона. Словно откуда-то из глубин с неодолимой силой вырвалась внезапно вспыхнувшая гордость, тайное и жестокое ликование, дерзкая уверенность и грубая радость. Однако все это тотчас исчезло, и актер промолвил с почтительным поклоном:

— В таком случае я прошу Вашу Милость вместе с моей благодарностью принять заверения в том, что я сумею по достоинству оценить эту великую честь.