Александр Шерман - Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1 Страница 20

Если бы на этом история завершилась, я заплакал бы от радости. Но именно тогда насекомое, доселе пассивное, решительно вышло на сцену неслыханной трагедии.

Однажды вечером мне понадобилась для опыта смесь нашатырного спирта и эфира; я приготовил ее и, когда меня неожиданно позвали, оставил смесь в плошке на столе. Поздно вечером, вернувшись в кабинет, я удостоверился, что служанка вылила содержимое плошки в вазу. Я и не подумал спросить ее, в какую, так как в комнате было несколько ваз, и выбросил все из головы. Дверь спальни выходила в кабинет; комнаты разделяла гипсовая перегородка, и ночью дверь всегда оставалась открыта.

Около половины первого меня пробудило от сна нечто тихое и необъяснимое, как часто бывает в случае опасности. Все мои чувства самым необычным образом напряглись, утончившись до предела. Я прислушался и расслышал тихие звуки музыки, чьи нежные ноты плавно летели ко мне из угла спальни; и затем, с быстротою молнии, до меня донеслись волнующие, сводящие с ума такты патетических симфоний. Музыка звучала в кабинете и сотрясала недвижный воздух, пока каждая частица его не стала колокольчиком, издававшим сладчайшую мелодию. Музыка была нежнейшей, но страстной, переливчатой в каденциях, но стремительной и настойчивой; умиротворяющей, но такой завораживающей, что все вокруг, казалось, трепетало от ее раскатов. Меня объяло сладостное томление. На мгновение воцарилась глубокая тишина. И затем, прямо надо мною, снова зазвучала эта исступленная мелодия, эти перезвоны эха.

Жена застонала, шевельнулась во сне, и ее рука упала мне на лицо.

Мои мысли были так поглощены странной, бездушной музыкой, что прикосновение испугало меня; рука словно протянулась из темноты и легла мне на лоб. Спокойный глас рассудка подавил тревогу, но вскоре ее сменило иное потрясение, менее острое и внезапное, но более длительное, исполненное острого ужаса и жестокого страдания. Рука жены была сухой, пылала жаром и казалась сморщенной, как если бы внезапный и резкий приступ лихорадки лишил ее всей свежести и оставил лишь пергаментную кожу и горячий пепел прежней красоты.

Когда я в страхе произнес ее имя, она едва слышно застонала. Я прижался губами к ее лицу; оно было таким же ужасным, как и рука. Встревоженный ее непонятным молчанием и молниеносной, безмолвной переменой, которую я ощутил, прикоснувшись к ней, я зажег свечу.

Она лежала на боку и смотрела на меня бессмысленным, идиотическим взглядом, лишенным всякой жизни и блеска, и это неожиданное, жуткое в своей безнадежности превращение пронзило мне сердце, как острый нож. Я заплакал.

Пока я стенал и рыдал в невыносимой агонии, ее жесткая горячая рука вновь опустилась на мое лицо, будто соболезнуя, пусть и немощно, моему горю; она была не в силах разделить всю скорбь моих страданий, но вне сомнения осознала, словно в тумане, что меня постигло несчастье.

Это проявление безмерной любви исторгло у меня крик радости, и я сжал жену в объятиях; но луч надежды, озаривший сердце, был тотчас жестоко раздавлен — она лежала в моих руках, как безвольный, лишенный чувств манекен, а быстрое биение горячей крови сжигало нежную кожу, превращая ее в гладкий пергамент.

Я бесконечно страдал, разум бился в горячке при виде гибели моей любви, этого таинственного, сводящего с ума недуга; и тогда я с невыразимым ужасом вновь услышал безумную, скачущую музыку. Жена задрожала всем телом, когда до нее донеслись ясные, звенящие ноты. С каждой минутой ее внешность менялась, кожа становилась увядшей и коричневой; глаза, еще недавно светившиеся огнем чистейшей любви, сделались холодными и бесстрастными, бездушный взгляд был устремлен в одну точку. Она утратила всякую волю и погрузилась в чудовищную апатию. Во всем, за исключением тела и лица, она напоминала теперь мумию из гробницы. Мой разум, парализованный ужасом и скорбью, постепенно начал отходить от потрясения. Я молил жену рассказать мне о причине ее болезни, поговорить со мною; я приложил ухо к ее губам, надеясь уловить хотя бы тихий шепот. Но слышал я только музыкальные аккорды, доносившиеся из кабинета. Боясь, что любое промедление может приблизить ее смерть, я вызвал врача; после долгих проволочек, тот не осмелился выписать рецепт. Позвали другого; он никогда не слышал и не читал о таком необычном случае. Он велел дать больной бренди, чтобы разогнать ток крови, становившийся все более медленным, и заявил, что больше ничего посоветовать не в состоянии.

Когда он ушел, я склонился над женой и заметил на ее подушке несколько капелек крови. За левым ухом больной обнаружилась ранка, словно нанесенная острием булавки; из ранки медленно сочилась кровь. Я все еще склонялся над нею, а служанки растирали ей руки и ноги, когда в комнате внезапно зазвучала таинственная музыка. Услышав эти звуки, жена задрожала; женщины бросили свою работу и начали переглядываться в удивлении и тревоге.

Взяв свечу, я прошел в кабинет, закрыв за собой дверь. Не успел я отнять руку от дверной ручки, как меня ударил в лицо большой предмет, горячий, будто уголек из камина; я смахнул его на пол, но он поднялся в воздух и стал беспорядочно порхать, натыкаясь на высокий потолок. С величайшим изумлением я узнал этого врага, этого музыканта, этот источник сладчайших звуков. То было насекомое. Его тело, сверкавшее золотом и переливавшееся изумрудными тонами, полностью распрямилось; большие, украшенные кисточками крылья били по воздуху, издавая неземную музыку; в глубине глаз, сверкавших подобно алмазам, поблескивали тысячи крошечных огней, горевших ровным пламенем; жало было вытянуто и нервно ощупывало потолок, оставляя при каждом касании маленькие красные пятна. Мерзостное существо перелетало с места на место. Я ринулся в погоню, но насекомое легко уклонялось от брошенных мною предметов и вдруг исчезло в вентиляционном отверстии.

Я поднял стоявшую на столе зеленую вазочку, где держал воскресшее насекомое, и нашел, что она была почти до краев полна приготовленной мною смесью. Смесь жидкостей из плошки вдохнула жизнь в тело забальзамированного насекомого. Я не мог знать, что воздействие подобных тонких материй приведет к воскресению, не понимал его принципа. Но насекомое ожило после погружения в смесь нашатыря и эфира — я принял это как данность.

И это насекомое питалось человеческой кровью! Я бросил взгляд на потолок, и красные точки открыли мне причину страданий жены — насекомое ввело ей в вены коварный яд, чтобы иссушить ее кровь и превратить в пергамент нежную кожу. Все мои прошлые и будущие страдания ужасным видением пронеслись перед усталыми глазами, и я затрясся, как сухая трава под ветром. Волоча ноги, пораженный глубочайшим горем и невыносимой мукой души, я возвратился к постели жены. Вечное страдание обрекло меня, будто преступника, на каторгу мрачнейших ужасов; воображение облекло будущее в траур, оставив надежду на одну только смерть, ибо я понимал, что в жизни моей отныне воцарятся мрачные фантазмы, которые отравят самые радостные минуты.

Любить женщину так страстно, как я любил жену, держать ее в объятиях и ждать наступления последней великой драмы бытия, чувствовать, как постепенно стихает живое биение сердца, видеть тщетные попытки вдохнуть воздух, глядеть в глаза, что скоро закроются навсегда, и читать в их ответном взоре любовь — таков наш печальный долг перед умирающими. Но сколь ужасней страдание, когда эти глаза застыли в идиотической неподвижности, когда их свет навечно погас и любимый человек, не сознавая вашего безумного горя, вашей жалостной, никчемной любви, освобождается Смертью от несчастий жизни!

После той памятной ночи жена внешне почти не изменилась. Ее тело сделалось изможденным, кожа стала черной и горячей на ощупь; глаза постоянно оставались полузакрыты, и свет прятался глубоко на дне их. Она часами лежала у меня на руках у окна и, прижимаясь щекой к моей груди, над истерзанным сердцем, подражала нежным звукам крылышек насекомого. Она не произносила ни слова и ничем не давала понять, что сознает мое присутствие. Часто она резким жестом сжимала руками голову, точно страдая от невыносимой боли. В прискорбной беспомощности я мог лишь крепче прижимать ее к себе и стойко терпеть жуткие муки этого зрелища.

С той ночи, когда насекомое исчезло, я больше не слышал его. Мне было все равно, куда оно улетело, и я об этом не беспокоился. Но как-то днем, когда дождь лил широкими водопадами, а я, как обычно, сидел у окна, держа жену на руках, ненавистная музыка тихо, еле слышно донеслась из перегородки, отделявшей кабинет от спальни. Звуки му-пробудили мою жену от апатии. Она приподнялась, повторила все музыкальные вариации и, закончив, повернулась ко мне и обняла меня за шею. Внезапно она судорожно вздохнула и издала короткий тихий стон. Руки разжались, и моя жена умерла.