Будь моей сестрой - Герман Михайлович Шендеров Страница 23

– Может, баньку затопим? – крикну ему.

– Затопим, Сань, – улыбнется в ответ, но на баньку все не спешит.

И стал Славка под всяким предлогом к Матрёне Ивановне захаживать. Оденется по-простецки, выйдет во двор, вроде как прогуляться, а сам к Матрёне Ивановне. Раз пришел, два – нет на месте старухи. Видно, не ко времени наведывал – мёр кто-то в те дни.

Взялся я его отговаривать. Далась, мол, тебе эта Матрёна Ивановна, заходи ко мне, я тебе еще столько набрешу – бумаги не хватит писать. Но Славка человек упорный, если уж чего себе втемяшит – не отступит.

– Я, – говорит, – хочу понять: каким таким шестым чувством она на покойных выходит. Никто к ней не захаживает, сама ни с кем не общается, а вперед всех узнает.

Снова пошел. Повезло – захватил-таки дома Матрёну Ивановну. Стал в дверь стучать. Стукнул тихонько – никто не откликается. Громче загремел – дверь и отворилась сама. Кликнул Матрёну Ивановну – не отзывается. Вошел Славка вовнутрь – тяжелым могильным духом и прелью дохнуло ему в лицо. От смрада заслезились глаза, сперло дыхание. Хотел уж назад повернуть, да профессиональный долг пересилил – остался. Через минуту-другую притерпелся маленько, стал осматриваться. Окна прикрыты ставнями, в комнате полумрак. Под ногами грязь, мусор, словно не мелось тут на протяжении века; касаясь лица, с черного потолка свисают пыльные паучьи сети. Разгреб пред собой паутину, стал глазами Матрёну Ивановну отыскивать. Не сразу и разглядел ее. Сидит в дальнем углу, почти слилась с темной стеной, нечесаные космы свисают на стол, что-то тихо бормочет сама себе. Думал, молитвы, нет, скорей что-то матерное. Славка опять окликнул ее. Не отвечает. Может, глухая, не слышит? Громче заговорил. А она знай сама с собой перешептывается.

Вот глаза в темноте притерпелись, видит Славка: черный голубь по Матрёне Ивановне скачет. То на голову ей сядет, то по патлам на плечи пробежит, то на колени спрыгнет. Она его крошками кормит да все что-то нашептывает ему. Над ее головой служащая голубю насестом икона, да вот что на ней обозначено, как он ни таращился, не разгадал. Может, и не икона вовсе.

Сидит Матрёна Ивановна в своем углу, на Славку никакого внимания. Тут он и придумал повод, как ее встормошить. На нашем крайку дед Квас второй год от рака помирает, в последнее время совсем плох, уж родня съехалась, с часу на час ожидают кончины. Славка и говорит:

– Квас сегодня умер, а ты, Матрёна Ивановна, сидишь и не знаешь.

Решил посмотреть: как она себя покажет. На всякий случай даже с дороги сошел, чтоб не сшибла, – вдруг кинется бечь во все ноги. А она как и не слышала его – с голубем все секретничает. Может, думает Славка, и правда не расслышала, громче все повторил. Никакого шевеленья в ответ.

И стало тут ему жутко. Такой трепет объял, что захотелось уйти поскорей. Только было сунулся повертать, а ноги как в землю вросли – не шелохнешь. И слышит он из черного угла: то ль кашель, то ль смех. Глядь – на самом деле смеется. И сквозь смех бормотанье ее различает:

– Квас еще поживет… Попьет кровушки… Квас… Он еще и тебя перетянет…

Тут застило туманом сознание; как он от нее вышел, как к дому дотелепал – не помнит. Только в баньке и вернулся в себя. Пришел в память, стал мне все рассказывать, а я и говорю ему:

– Не ходил бы ты больше к ней, еще нашепчет чего…

А друг, со своей упорной натурой, и слышать меня не хочет. Я, мол, о бандитах репортажи писал, на «стрелки» их ездил, а ты меня Матрёной Ивановной пугаешь.

Опять разубеждаю его:

– Далась тебе эта Матрёна – что в ней занятного? Вонючая старуха – и только, остальные фантазии ты сам себе втесал.

– А как она разгадала, что я обманул ее?

– Ну не знаю.

– А я вот и хочу узнать!

У нас в хуторе храм Святого Николы стоит. Славка многим ему помог – и в строительстве, и в убранстве. Чтили его за это в нашем приходе. В каждый праздник он званый гость – «Многая лета» поют. И когда под наш разговор зашел к нему настоятель храма отец Василий, я даже значения тому не придал. Зашел и зашел – в первый раз, что ли?

Стал Славка отца Василия за стол сажать, да тот отказался.

– Я, мол, Вячеслав Петрович, на минуту всего, так, нечаянно заглянул.

– Может, стряслось чего, батюшка?

– Да нет, пустое. Сон дурной был… Все ли ладно с тобой?

– Все ладно, – смеется Славка.

– Ну и слава Богу, коль так. Береги себя…

Улыбнулся Славка да ничего не ответил. С тем и расстались.

А на другой день вновь пошел он к Матрёне Ивановне. На этот раз долго у ней загостился. О чем он там с ней говорил, что с ним происходило, про то неизвестно, но вернулся бодрый, веселый.

– Я, – говорит, – все понял про Матрёну Ивановну, весь секрет ее разгадал.

– Что ж за секрет? – спрашиваю.

Он руки потирает, головой мотает и одно лишь талдычит:

– Это такая «бомба», Сань, такая «бомба»!.. Я сегодня статью накатаю – завтра поговорим.

Завтра так завтра, не тороплю, уж собрался расстаться, как вздумалось вдруг Славке на ночь глядя баньку топить.

– Я, – говорит, – после этой Матрёны Ивановны насквозь вонью прошел – отмыться хочу.

Вот паримся, а Славка от счастья чуть не взлетит, все меня по плечу бьет, в сотый раз повторяет:

– Я, Сань, с этой Матрёной Ивановной на весь свет прогремлю… Это ж такая «бомба»!..

А что за «бомба», сказать не спешит. Предрассудок – удачу спугнуть боится. На прощание коньячку выкатил. Вмазали по паре стопок и разбежались каждый к себе. Я – спать. Он – статейку свою шлепать.

Я человек не особо впечатлительный, не успел к подушке прислониться – уж сплю. И стала мне во сне плестись всякая пакость: то Матрёна Ивановна, то голубь ее. Вроде допиваем со Славкой мы свой коньяк, а голубь тот круг нас порхает, того и гляди на голову сядет. Я хватил веник – ну гнать его. Славка смеется, а голубь прочь не летит. Машет крыльями, а из-под них всякий прах на нас сыплется. Рассердился я, хотел пристукнуть его, уж руку занес, тут Матрёна Ивановна как зыркнет, загорелись ее глаза – у меня и отнялось все внутри. Подлетел на постели – ни голубя, ни Матрёны Ивановны, только Верка сквозь сон ворчит:

– …Сам мордуется и другим спать не дает…

Посидел в постели, кой-как усмирил дыхание, пошел на крыльцо курить. Постоял, высмолил сигарету. Тихо по всей земле: ни голоса, ни собачьего бреха, только звон тишины да едва слышный строкот Славкиной машинки. Вернулся. Снова спать, ан не спится уже, так до утра и проворочался с боку на бок.

А утром Людмила встает – странная старуха сидит у дверей. Кинулась Славку будить, мол, вставай, там к тебе невесть кто пришел, а он уж холодный, как сидел за столом, так и застыл.

Понаехало всяких чинов – и с области, и с Москвы, даже прокуроры какие–то прикатили. Меня опрашивали: что да как. Я честно им все доложил: и про баньку, и про то, что коньячком баловались, даже отца Василия вспомнил. Сон, говорю, ему плохой был. Только про Матрёну Ивановну умолчал – тревожно стало в груди.

Еще и Славку не отпели, а по хутору уж всякая небыль пошла: вроде мы с ним вусмерть упились да в бане спеклись – от того беда вся.

«Баня с водкой не ладят, то так, – соглашаюсь я. – Но неспроста с ним случилось все это…»

А меня и слышать не хотят. «Что ж тут особенного – с любым такое статься может…»

Вот схоронили Славку, отзвонили в церкви, разъехался почетный народ. Стало пусто и тихо на нашем краю. Мне ж одна тревога не дает покоя: что такого он про Матрёну Ивановну разузнал. Пришел к Людмиле, заговорил с ней, а она женщина нетутошняя – про Матрёну Ивановну и слыхом не слыхивала.

– Вот, – говорит, – все его бумаги, посмотри, может, найдешь чего.

Все листки перебрал, да только нигде про Матрёну Ивановну так и не отыскал ни слова.

– Как же так, – говорю, – я сам видел, как он сочинял вот в этот блокнот, а в нем нет ничего?

Людмила лишь руками разводит, не знает что и сказать.

Смутно у меня на душе в последние дни. Вроде б и здоровьице еще слава Богу – кочергу на узел завяжу, а нервишки, что зимованные снопы, только тронь – и распались. Вот и сейчас вижу, как впотьмах движется на меня безголовое чудовище, – и оторопь сковывает мое тело, и становлюсь я безвольным и слабым, даже сердце умолкает. Шаги ближе, ближе… Во все глаза смотрю на Матрёну Ивановну: «Уж не ко мне ли спешит?..»