Сергей Владич - Тайна распятия Страница 3

Клаудиа грустно покачала головой. «А ведь он прав… О себе никогда не смела и подумать; все помыслы были только о том, чтобы быть угодной — сначала родителям, потом мужу. Тело свое с некоторых пор просто ненавижу, как и Кейсарию, как и проклятую Иудею, как и Гая Понтия по прозвищу Пилат». — Ее передернуло от воспоминаний о том, как он приходил к ней по ночам, чтобы просто сбросить семя, будто выкинуть ненужную вещь. Ни любви, ни ласки не видела от мужа, обычная формальность, животный инстинкт. Как она еще зачала от него — непонятно. Видимо, от отвращения к нему и кожа покрылась коростой… Клаудиа настолько погрузилась в свои мысли, что и не заметила, как незнакомец, не отводя глаз, смотрит на нее с легкой улыбкой. Она поежилась. Чувство, что он проник в ее мысли, было настолько явным, что даже не требовало доказательств. Впрочем, он сам сказал:

— Вот видишь… Как же без любви к самой себе ты ждешь, что тело твое ответит взаимностью? Ведь именно любовь — это дарованная нам Всевышним благодать, которая соединяет все составляющие человеческого бытия таким образом, что они не подавляют, а взаимно дополняют друг друга, как отдельные части человеческого тела. И хотя у каждого из людей в земной жизни свой путь, однако, если глубоко заглянуть в их души, разве не любовь, без изъятий и ограничений, обозначена там как смысл всех устремлений? Нет ничего выше и важнее. Любить себя и любить окружающий мир — значит быть благодарной Всевышнему за то, что Он сотворил тебя такой, какая ты есть, и принимать те радости и испытания, которые Он ниспослал тебе в этой земной жизни, ибо непостижим и неведом человеку Его замысел.

Незнакомец встал и помог подняться Клаудии.

— Пойдем, тебе пора назад, в Кейсарию, — сказал он и добавил загадочно: — Пусть свершится то, что должно.

Они вернулись к коням, где Клаудию ждали ее спутники.

— Как звать тебя? — спросила Клаудиа на прощание. Она была слишком взволнована, чтобы говорить еще о чем-то.

— Меня зовут Иешуа, — ответил незнакомец и отпустил коня. — Иешуа из Назарета Галилейского. Прощай! Да пребудут с тобой любовь и вера!

— Кто ты и откуда? — Пилат равнодушно и с брезгливостью разглядывал оборванного арестанта, которого охрана втолкнула в зал суда. — Имеешь ли какое-либо гражданство? Бумаги какие-нибудь есть?

Высокий, худощавый, со спутанными русыми волосами, на которых запеклась кровь, с небольшой, некогда аккуратно подстриженной бородкой, арестант стоял перед Пилатом, слегка пошатываясь, со связанными сзади руками.

— Меня зовут Иешуа. Где и когда родился — точно не знаю, а вырос я в Назарете, в семье плотника. Это в Галилее, — ответил он красивым, хотя несколько охрипшим, очевидно, от жажды голосом.

— Ты иудей? Каким богам молишься?

— Нет, я не иудей. А верую я в Бога, единого для всех.

— Что-что? Вот как? Так уж и для всех?! — с насмешкой в голосе переспросил Пилат. — Это что-то неслыханное. Не иудей, но веришь в единого Бога? Не хочешь ли ты тем самым сказать, что у меня, у тебя и у первосвященника Каифы — Бог один?

— Это так.

— О-о, нет, это не так! Боги, которые вручили власть императору Тиберию, величайшему из когда-либо живших и ныне живущих кесарю, и тот самый бог, которому молится в Ершалаимском Храме Каифа, — разве это одно и то же? Ты, по-видимому, или слишком глуп, или просто сумасшедший, если всерьез говоришь о едином Боге для всех.

— Ты ошибаешься, префект. — Арестованный как-то снисходительно посмотрел на Пилата. — Если бы власть императорам вручалась свыше, разве стали бы они требовать причисления себя к сонму римских божеств? Все наоборот: не боги ваши используют императоров для осуществления своей воли, а императоры используют богов для того, чтобы возвеличиваться, подчинять и править. А должно быть так: кесарю — кесарево, Богу — Богово. Разве истинный посланник Божий будет требовать, чтобы ему служили? Нет и еще раз нет! Это он приходит, чтобы послужить Господу! Поверь, Всевышнему Творцу, Отцу нашему небесному, нет никакого дела до Тиберия и его царствования. И ему все равно, кому молится Каифа. Потому что Каифа только делает вид, будто верит и молится, на самом деле для него Бог — это способ осуществления власти. А Бог не есть власть, Бог есть любовь.

— Как-как? — Удивлению Пилата, кажется, не было предела. — Сегодня прямо день открытий! — воскликнул он. — Что говоришь ты? Бог есть любовь? Страшные несчастия, которые боги посылают на людей, болезни, войны — это все любовь, по-твоему? Ты точно сумасшедший. Причем вдвойне, если смеешь поминать Тиберия без должного почтения в присутствии его префекта. Ты — в шаге от обвинения по закону об оскорблении императора. Я предупреждаю тебя, — сказал он, теперь с угрозой в голосе.

— Несчастия возникают вопреки, а не по воле Всевышнего. Люди не следуют Его заповедям… Нажива, стремление к богатству, власти, удовлетворению мелких телесных потребностей вытеснили из их сердец любовь. Но лишь она — единственная реальность, к которой стоит стремиться, все остальное — плод воображения. Вот смотри: у меня нет ничего, а ты, по твоему мнению, всесилен. Но счастлив ли ты? А я — счастлив безмерно.

— Ты — счастлив? Избитый, охрипший, в грязном рубище и на волоске от смерти? — Пилат только из любопытства продолжал этот странный диалог. Для себя он уже решил, что перед ним безобидный бродяга, хотя и софист с хорошо подвешенным языком, которого, очевидно, по ошибке приговорили к смерти.

— Да, я счастлив и могу рассказать тебе почему. Два дня назад я был в Галилее и близ Тивериадского озера встретил группу всадников, среди которых была молодая женщина редкой красоты. Душа ее была в большой тоске, а тело покрыто ужасной коростой. Люди направлялись к Мертвому морю, но я поговорил с женщиной, и теперь она знает, как излечить свое тело, а главное — душу…Теперь ее жизнь изменится, и это доставляет мне радость.

Пилат напрягся. Неужели он говорит о Клаудии?

— Как ее звали?

— Я не знаю. Это не имеет значения. Я не знаю, кто была эта женщина, откуда она и как ее зовут. Я же говорю — Бог един для всех, и для него как для Отца все дети равны.

— Да-да, кажется, в бумагах синедриона говорится, что ты называешь Бога отцом. Ты что же, утверждаешь, что ты — сын Бога? — В голосе Пилата сквозила явная насмешка.

— Ты — тоже творение Бога, префект. Мы все его дети. Я только это и говорил, что я — сын своего отца, а то, что Всевышний — Отец нам всем, так с этим не спорит даже Каифа.

Время подошло к полудню. Был хамсин — сухой и жаркий юго-восточный ветер, несший с собой много песка и пыли. Изнуряющая жара мешала Пилату думать, да и сидеть в кресле ему было тяжело. Пилат несколько запутался и решил отложить допрос. Его что-то начало беспокоить в арестанте, и он понял, что нужно собраться с мыслями.

Пилат приказал страже увести арестованного. Кроме того, он послал гонца к Каифе с просьбой прибыть во дворец немедля. Лишь после этого префект отправился в свои личные покои, где его терпеливо дожидался Афраний. Им снова было о чем поговорить.

Клаудиа не находила себе места. Ей было тесно и невыносимо одиноко в собственном доме. Встреча в Галилее вмиг перевернула ее жизнь. Прежде всего свершилось чудо, в которое невозможно было поверить. Тем вечером, когда они вернулись с полдороги назад, в Кейсарию, Клаудиа лишь успела принять ванну… А уже следующим утром ее кожа блистала молочной белизной и была чиста, без малейших признаков болезни. Всю дорогу домой и даже теперь ее не покидали мысли о встретившемся ей необыкновенном лекаре. Она все еще ощущала на себе его взгляд, слышала его голос… Наконец Клаудиа решилась.

Она приказала отправить нескольких солдат в Галилею, чтобы найти странного путника по имени Иешуа и любой ценой, пусть даже силой, привезти его в Кейсарию. Однако солдаты вернулись с ужасными новостями: Иешуа арестован в Ершалаиме по приказу иудейского первосвященника Каифы, его ждут суд и, возможно, смерть. Дело теперь передано римской власти.

Времени на раздумья уже не было. Клаудиа велела седлать коней. Его нужно было спасти!

Дорога до Ершалаима заняла целый день, хотя всадники скакали без остановки и едва не загнали лошадей. Только поздним вечером дня праздника Пасхи в страшную грозу она въехала в город через Яффские ворота. К ночи необыкновенный холод пришел на смену удушающему дневному зною, и даже плащ не спасал Клаудию от озноба. Она уже все знала. Суд префекта состоялся, приговор синедриона был утвержден, а Иешуа — казнен, причем с особой жестокостью, по римской традиции, то есть распят. Ее душа была пуста, никаких чувств и желаний, только бесконечная тоска от одиночества вдруг охватила ее. Безразличная ко всему, Клаудиа прибыла во дворец Ирода Великого, сошла с коня, и ее провели к мужу. Пилат сидел в кресле у огня, неподвижный, как мраморная статуя. Он даже не пошевелился, не повернул головы и не сказал ничего, когда промокшая насквозь Клаудиа подошла к нему и присела на кушетке рядом с креслом. Воцарилась тишина. Ни звука, ни малейшего шевеления воздуха, только мелко дрожащее, будто от холода, пламя продолжало беззвучно пожирать кедровые дрова. Так продолжалось неведомо сколько. Наконец Клаудиа сказала с горечью в голосе, но спокойно и беззлобно, как выговаривают несмышленому ребенку за мелкую шалость: