Коллектив авторов - Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I Страница 4

Почал народ стоять. Стоял за Веру, Царя и Отечество, стоял, пока колени не подносились. Свалился. Лежит.

Приходит Дурак.

— Ты чего, — спрашивает, — лежишь? Вставай–подымайся.

— А зачем? — опять дивится народ. — Поди, опять за Веру, Царя и Отечество стоять?

Дурак смеется ласково.

— Нет, милый, Царя отменили. Насчет Веры и Отечества безразлично. А стоять теперь тебе за Братство, Равенство и Слободу.

Делать неча — встал народ и почал стоять за Свободу, Равенство, Братство. Стоит, а коленки дрожат, земля из под ног уходит — того и гляди свалится.

Дурак добрый. Жалко ему народ. Давай уговаривать:

— Братцы, держись! Друг за дружку держись!

Послушался народ.

Кто кого за чуб, кто кого за бороду. Бабы, те за косы. Держатся крепко, так что у которых даже слезу прошибает.

Не может слез видеть Дурак, надрывается:

— Не в том смысле держаться! Надо так держаться, чтоб

слобода промеж вас была!

Совсем спутался народ, сбился с толку, не поймешь, как это держаться друг за дружку, а между прочим, чтоб сло- бодно было промеж?

Но тут объявился Большевик.

Глаза — Змей Горыныча.

Голос — Труба Иерихонская.

Даром, что сам плюгаш — от горшка два вершка.

Объявился и сразу декрет:

«Которые не трудящие — вон!»

А которые трудящие — тем за Третий Интернационал стоять.

Чего это такое — народ понять не может, да делать нечего. Понатужился и приспособился.

Не то что земли под ногами не чует, а и ног–то самих будто и нету совсем, но, между прочим, стоит.

Декрет!

Видит Большевик, народ ничего, покорный, только что оченно тяжко ему за Третий Интернационал стоять — пожалел.

Облегчать и ослобонять стал.

От хозяйства ослобонил.

От хлеба, от скотины всякой ослобонил.

От Бога ослобонил.

От мозгов ослобонил.

От сродственников разных, отца, матери и протчих ослобонил.

Хотел еще от чего–то ослобонить, только видит, что народ ажно в пар обернулся и уж и за землю не держится, а в царство небесное норовит.

Большевик, не будь дураком, подобрал концы неба, да в узел связал.

А пар–то внутрь пузырем узел раздул.

А пузырь–то вот, гляди, сорвется — и в лет.

Ну, Большевику того только и надо.

Живо корзинку к пузырю приладил — лететь протчие планиды под Третий Интернационал уровнять. Да только что собрался — шасть и Антихрист тут как тут.

Час, вишь ты, светопреставленья приспел.

Глянул Антихрист на дела большевика, да хлоп себя ладошками по ляшкам, да к Большевику:

— Ты што жа это ты, охальник этакой, с народом поделал? Сколько время народ светопреставленья дожидался! Может, тем только и жив был, а ты ему дождаться не дал! Ну, не грубиян? Да знаешь, за это тебя… С кашей съесть мало!

Осерчал Антихрист и без каши проглотил Большевика.

Да шершавый был Большевик. Подавился им Антихрист и помер.

Тут сошел на землю сам Господь Саваоф.

А земля вся голая — ни одного человека не видать. Только пузырь небесный над землей треплется. А в пузыре пар один — душа человечья.

Заплакал–зарыдал Господь Саваоф — жалко стало ему человеков своих.

Да ведь и то поди, кажному известно, как радовался сердешный, когда сотворил человека и Еву. Как дите малое радовался.

А тут, прости Господи, заместо образа и подобия —

— Пар!

Заплакал–зарыдал Господь Саваоф.

Обнял, горюн, пузырь тот, к сердцу прижал, да так крепко, ажно пузырь лопнул и пар весь как из бани.

Только его и видели.

А. Куприн

СУД

Когда же настал срок последнему дню, то вострубил Архангел в золотую трубу, сотрясая небо и разверзая землю. И восстало из несметных могил множество мертвых, наполнявших землю, и облеклось плотию. С живых же спали ветхие земные одежды. И все они, живые и мертвые, предстали на Страшный Суд нагие, подобно прародителям до грехопадения.

Нелицеприятный Судия восседал на престоле из облаков, осененных радугою и пронизанных молниями. И были двое великих отверстых врат по сторонам престола. Одни, направо, вели в зеленый, сияющий сад, а из левых шел крутой спуск в дикое и черное ущелье, мгла которого изредка озарялась колыханьем багровых подземных огней.

Посредине же возвышались серебряные весы с золотыми чашами, и приставлены были к обоим концам коромысла два ангела, взвешивать добрые и худые дела человеческие. Подходили к тем весам поочередно все рожденные от женщины и, выслушав свой приговор, шли, по мере содеянного ими, направо, в жилище вечной радости, или налево, в геенну огненную…

И вот привели перед престола мужика. Весь он грубый, потресканный и темный, как земля: весь в коросте и мозолях. Но только держит себя крепко и безбоязненно. Ангел ему шепчет на ухо:

— Какой ты несуразный. Здесь трепетать полагается.

Мужик ему отвечает:

— А чего мне бояться. Довольно мы пред земными судьями натрепетались. Стою перед единым Судьею праведным. Весь в его мудрой воле.

Судия же спрашивает:

— Что ты делал, мужик?

— Мы–то? Пахали, боронили, сеяли, косили, молотили, за скотиной ходили… Все вокруг хлебушка… А которые малоземельные, или земля неродяща, те по городам добывали. Плотника, каменщики, извозчики, землекопы, банщики. Мало ли чего еще… Потом — кровью всю Россию полили.

— Сам–то всегда ли сыт бывал?..

— Со всячиной, Батюшка. Часом с квасом, порой с водой. Случалось, и лебеде бывали рады. Мы не господа.

— Грешил много ли?

— Без конца и без числа, Владыко. Пьяницы мы, и воришки, и снохачи, и обманщики. Да ведь, Господи, — темный мы народ, серый, ничему не ученый… все одно, как слепые щенята… живем в грязи, да в бедности…

— На Бога роптал?

— Этого, пожалуй, не бывало. Больше говорил: Божья воля, Бог дал, Бог взял.

— Иди же с миром! — сказал Судия. — Много ты потрудился, надо тебе отдохнуть. Святитель Николай! Иди–ка сюда, прими земляка.

Подошел седенький Угодник в стареньких ризах, обнял мужика и повел в святые ворота. И издали был слышен мужиков голос:

— Ах, Микола Милостивый, какие у вас овсы–то ядреные!

После мужика пришел солдат. Весь простреленный и порублены!. Белая рубаха на нем — в ночь перед сражением чистую надел, чтобы к Богу исправнее явиться — вся в крови.

Спрашивает Судия:

— За что дрался, солдат?

— Так что за Веру, Царя и Отечество, Господи.

— Много ли народу побил?

— Не могу знать, Господи. Куда пуля летит — не видно, а в атаке нешто сосчитаешь?

— Грешил много ли?

— Грехи мои солдатские все перед Тобою, Господи.

— Лежачего же добивал ли?

— Никак нет, Владыка. Мы воины православные.

— Пленных не обижал ли?

— Никак нет. Сам, бывало, не доешь, а ему и хлеба, и каши, и порцию. Ему труднее.

— Начальники к тебе всегда ли были справедливы?

— Всякое бывало. А ты им прости, Всемилостивый.

— Молодец ты, солдат, — сказал Судия и позвал громко:

— Воины мои любезные, Георгий Победоносец и ты, российский витязь, князь Невский Александр. Возьмите же воина сего и отведите с почетом в рай. И двойную порцию ему.

— Покорнейше благодарю, Господи! — воскликнул солдат.

Потом приблизился к Престолу страшный разбойник. Пал он лиц, лицом на землю, и завопил громко:

— Не спрашивай меня, Господи! Тебе все известно! Смердят мои грехи к небу и вопиют о возмездии без всякой жалости! Молю тебя об одном: пошли меня туда, где огонь пожарче и где дьяволы самые свирепые…

Судия же говорит:

— Ведомо мне: был однажды пожар, и в доме, объятом пламенем, осталось малое дитя, еще не умевшее ходить. Не ты ли, разбойник, бросился тогда в огонь и вынес младенца невредимым, окутав его своей одеждой?

— Господи! — вскричал разбойник. — Не засчитывай мне этого дела! Ведь не одна любовь меня толкнула тогда лезть в огонь. Кругом люди стояли. Хотелось своей храбростью пофорсить.

— А почему же имя свое утаил? Почему скрылся незамеченным?

— Да стыдно стало, Господи! Разбойник, душегуб и вдруг. Нет, не милуй меня, не милуй, Всемилостивый.

— А не ты ли после ушел в монастырь, приняв ангельский чин? Не ты ли вериги носил и власяницу? Не ты ли денно и нощно омывал слезами покаяния свою совесть? Не ты ли в схиму постригся и возложил на себя обет вечного молчания?

— Господи! Свою душу я спасал, свою только душу! Но ни одну загубленную мною душу не вернули мои молитвы к жизни. Ничего не весит все мое покаяние перед единой моей злодейской мыслью, Всеблагой!

Тогда спросил Судия громко:

— Вы все, невинно загубленные сим разбойником, приявшие от него смерть без святого покаяния, прощаете ему?

Как будто вздох пронесся, точно ветер зашелестел.