Максим Далин - Обманная весна Страница 4

Ивану оставалось только повиноваться.

Уже в темноте, устроившись на довольно-таки жесткой койке Грина, он смущенно спросил, чувствуя все ту же жалость:

— Слушай, Грин, у тебя же были кое-какие деньги… И ты работаешь… Чего ж ты… ну… поудобнее не устроился?

Грин хмыкнул.

— Оружие на гражданке — штука дорогая, малек, — сказал он и громко зевнул. — И серебро, между прочим, тоже денег стоит, а улетает — мама, не горюй. Машина вот — сам понимаешь, совершенно необходимая вещь, не таскать же их на горбу. И что, по-твоему, важнее: оружие или всякая дурь?

— А… — протянул Иван, чувствуя, как от стыда вспыхнули щеки. — Понятно…

— Спи, достал, — буркнул Грин и, судя по звукам, повернулся на другой бок.

Иван очнулся от кошмаров, когда за окном уже стоял серый день. Он с трудом открыл глаза; все мускулы ныли, голова была тяжела, как кирпич, и гудела, как улей.

Грин сидел в кресле и читал. Спальник был давно убран и комната приведена в идеально-нежилой вид.

— Ни фига себе, — сказал Грин с ухмылкой, отрываясь от книги. — Я думал, ты до вечера дрыхнуть будешь. Уже второй час.

Грин был, как всегда, в полном блеске, и глаза у него светились, и пряжка на ремне горела, и тельняшка смотрелась на его поджарой фигуре роскошнее, чем гусарский доломан.

— Мне такая дрянь снилась, — пожаловался Иван, с трудом садясь. — Мне даже в командировке сны снились спокойнее. А тут — руки какие-то тянулись из асфальта, мозги какие-то размазанные…

Грин приподнял бровь.

— Надо же, — сказал он задумчиво. — А я в горах дрянь смотрел, зато в Питере просто как младенец дрыхну. Восприятие разное. А может, это потому что мы в церкви не были. Иди умойся.

Иван поплелся в ванную, бросив по дороге взгляд на обложку книги Грина. Книга оказалась зачитанным дешевеньким Евангелием.

Иван плескал себе холодной водой в лицо и думал. Грин снова был так же недосягаемо высок, как и два года назад, в учебке, где Грин был старше по статусу, по возрасту, по званию и в принципе. Отношения «духов» с Грином здорово отличались от обычных. Он не гонял «молодняк», считая это, похоже, ниже собственного достоинства — «молодняк» сам лез вон из кожи, «молодняк» набивался Грину в свиту. Грин отмахивался лениво-снисходительно — а спустя некоторое время, Иван заметил, что в свиту Грина напрашиваются и старшие, а он и от них отмахивается с тем же лениво-снисходительным видом. А толкование этого редкого явления заключалось в том, что сам Грин был старшим по жизни. Он был настолько старшим, что это, похоже, чуяли и офицеры. В горах его спокойное превосходство стало еще заметнее.

Иван видел много дешевых понтов, но все понты, кинутые в присутствии Грина, вдребезги разбивались о его каменное спокойствие, веселую готовность к разумному риску и полное отсутствие страха. Иван ему даже завидовать не мог, только восхищался, почти благоговел — но в глубине души ждал, что в Питере, в мирной обстановке, положение переменится, и с Грином можно будет общаться на равных.

Не переменилось. Теперь Грин был, вдобавок, духовно старше.

Ну и ляд с ним, с положением.

Иван вышел из ванной, тряся мокрыми волосами. Из кухни пахло неопределенной едой.

— Жрать будешь? — спросил угадывающийся Грин.

— Ага, только домой позвоню.

Телефонный аппарат был старый, тяжелый, зеленый, растопыренный, как самодовольная лягушка. Он стоял на столике в прихожей, и стула рядом не наблюдалось. Звонить полагалось стоя и быстро — в этом был весь Грин.

— Алло, мама? — говорил Иван в телефонную трубку. — Это я… я, наверное, к вечеру приду… Да нет, это мы тут с другом… служили вместе… Да нет, просто выпили, посидели, спохватились поздно — уже транспорт не ходил… Ну извини, извини. Сегодня я тоже, наверное, поздно приду… Да нет, мы тут в церковь собирались… — последовала долгая пауза. — Нет, все в порядке. Просто он верующий, а я… ну вообще, почему мне с ним не сходить?.. Ну все, целую…

Иван повесил трубку. Интересно, почему ложь вызывает большее доверие, чем полуправда, полуправда — большее, чем правда, а чистой правде вообще не верят?

Иван вошел в кухню. На столе лежала буханка хлеба в пластмассовой тарелке, и стояли две жестяных миски с модернизированным «бомжатским супчиком»: Грин добавил в лапшу майонеза, кетчупа, консервированного зеленого горошка и тушенки. «Бомжатский супчик» теперь прикидывался супчиком обыкновенным.

— Ну ты даешь, — сказал Иван, когда попробовал. — Это, оказывается, еще и есть можно…

Грин усмехнулся.

— Фирма веников не вяжет. Конечно, для некоторых, которые живут с мамой и трескают ежедневно домашние пончики с сахарной пудрой, это не еда, но нам, одиноким волкам, никто на вышитой скатерти не подаст, а готовить мы не умеем.

Иван вспомнил историю с мамиными пончиками и рассмеялся.

— Ладно уж, не умеешь…

— Чуть-чуть не считается. Как говорится у новых русских, хочешь жить — умей крутиться…

Слушая Грина, Иван грелся. Было уютно, не по-домашнему, как-то бивуачно уютно. Нам, одиноким волкам, если что-то и нравилось в армейской и военной жизни, то именно этот уют, напоминающий о средневековых солдатах, отдыхавших после штурма крепости. Дома и во всех знакомых Ивану домах было иначе. Неплохо, слов нет, комфортно — но иначе.

— А твоя-то родня где живет? — спросил Иван, доедая лапшу даже не без удовольствия.

— Моя родня — это двоюродная тетка с мужем, — отозвался Грин.

— А остальные-то?

— Мама с папой разбились на машине, когда я в шестой класс ходил, — сказал Грин, собирая грязную посуду. Ничего нельзя было понять по его будничному тону. — Я тебе не говорил? Я с бабкой жил — суперстервозой неосовдепа. Она умерла четыре года назад. Вторая комната — ее, я не люблю там бывать.

— Извини…

— Фигня. Нормальный вопрос нормального человека. А у меня все давно уже пеплом затянулось, так что неважно.

— Помыть посуду?

— Сиди.

Грин мыл миски, звякал ложками, потом расставил их сушиться, сел и закурил. Иван от смущения смотрел в серые небеса за окном и думал.

Уже потом, когда собирались уходить, и Грин что-то искал в своей комнате, Иван приоткрыл дверь во вторую и заглянул. Из-за двери потянуло сандалом, пудрой и лекарствами, старым, непроветриваемым запахом; Иван успел заметить распухший диван в бархатной попоне с бахромой и ковер с багровыми и желтыми жирными цветами. Потом Грин тронул его за плечо.

— Интересуешься сложной бабкиной личностью? — спросил он с чуть заметной тенью насмешки. — Да, тут своего рода музей, угадал.

Иван покраснел и ничего не мог с этим поделать.

— Можно и не тайком, — сказал Грин. — Я уже сказал — любопытство штука нормальная. Нелюбопытны только дебилы.

Иван покивал. Ему было стыдно не столько от того, что он попытался подсмотреть кусок чужой жизни, сколько от того, что он на месте Грина переселился бы в бабкину комнату, слегка переделав ее по своему вкусу. Больше всего на свете Иван боялся сейчас, что Грин каким-нибудь образом догадается, об этих его мыслях.

Грин не догадался или не подал виду. Накинул ветровку, и они вышли из квартиры.

В церкви было… непривычно.

Иван не мог избавиться от ощущения участия в каком-то спектакле, в съемках фильма или чего-то в этом роде. От ощущения… сцены. Тут все было такое. Шоу. Эти образа, эти свечи, эта гулкая полутишина, эти поблескивающие в свете свечей позолотой и цветным стеклом вещицы, которым Иван не знал названия… Бабки в платках, сердитые, с поджатыми губами, посматривающие с молчаливым, но убийственным неодобрением… Грин.

Грин, который выглядел, пожалуй, театральнее всех, но был таким реальным, что Ивана брала оторопь.

Грин замер перед большим образом Божьей Матери. Его губы беззвучно шевелились и, Иван мог поклясться, слеза скользнула вниз по каменной скуле. Ему было наплевать на порицающих старух и на средневековые декорации. Грин снова находился не здесь — Иван дорого дал бы, чтобы понять, где. В раю? Или?..

Иван устал его ждать. Устал укладывать в голове Грина, истово молящегося полчаса подряд, украдкой смотреть на часы и неумело креститься. Поэтому, когда Грин очнулся, тряхнул головой и потянул Ивана за собой, тот пошел с наслаждением ребенка, которого, наконец, отпустили со скучного урока.

— Знаешь, — шепнул Иван с виноватым видом, — не слишком-то я… Как бы это… верующий стал.

Грин хмыкнул. Иван устыдился окончательно. А тут еще батя, товарищ или, может быть, наставник Грина, вышел навстречу — такой же театральный, как все тут, такой большой, бородатый, в облачении, таком же помпезном, как вся здешняя обстановка — и Ивану стало совсем уж неловко от непонятных причин, он смешался и растерялся.

— Товарища привел, Илья? — спросил батя.

— Ага, — сказал Грин, широко улыбнувшись. — Товарища. По оружию. В командировке были вместе, а теперь собираемся вместе чистить город от всяких тухлых гадов.