Владимир Цмыг - Зеленые гранатовые камни Страница 5

— Много…

— Покажешь?

— Вот, видишь горы… там, сколько хочешь! — смеется Алевтина, тонкими руками обвивая его крепкую, коричневую шею, цветком рта касаясь глаз. Она так любит цвет этих глаз, никогда не встречающийся у ее народа. — Дедушка то место покажет только правнуку, или никому…

Зеленые блики гаснут в глазах Шахурдина, медноскулое личико и черная, блестящая голова заполняют зрачки.

— Ты когда уйдешь за перевал? — дрожит голос девушки, улыбки уже нет. Шахурдин молча смотрит вдаль: если б не вертолет! Если б не Лариса!..

…На другой день Алевтина не пришла.

С туго набитым рюкзаком (к лямкам привязана палатка и спальный мешок) он вскарабкался на перевал. Далеко внизу возле белых коробочек палаток, Шахурдин увидел новых ездовых оленей: значит, муж Алевтины вернулся!

6

Сквозь окно просачивается надоедливо монотонный, скрежещущий звук жестяной тарелки на верхушке столба.

Не скрипнув половицей, не возмутив даже воздуха, на табуретку уселся козлобородый. Нога на ноге, как лампочка на столбе, сияют носки лакированных штиблет. От мелкого смешка прыгает с сединой и рыжинкой черная бородка, морщится крючковатый нос. Шахурдин уже привык к нему, хотя и ненавидит порой…

— Итак! — гость покачивает тощей ногой. — Она же просила тебя не продавать, а ты продал… Зачем, ведь деньги тебе тогда были не нужны? Хи–хи–хи!.. Если Лариса камни подарила, тут уж к сердцу поближе бы… А Алевтина? — Наивная дикарочка, собачка верная — скучно! А как она любила, так жарко, так остро, всю себя без остатка отдавала! У Ларисы же душа под замочком, и ключик от нее она еще никому не доверяла. Помнишь, как у могучего старца Льва Толстого: «Пусть уж лучше женщина держится за …, чем за душу», хе–хе, это она усвоила по своему. Ларчик с двойным дном! — Козлобородый с лацкана пиджака смахнул невидимую пылинку. — Пока ты ей рыбку вялил, она со штурманом с краболова…

— Значит, когда я в такси поднимался на Колчаковский перевал, это она в «Волге» прошмыгнула вниз с каким–то мореманом, я только фуражку с «медной капустой» заметил!..

— Она–она! — весело залился козлобородый. — Начисто забыв про свои этнографические изыскания, махнула с ним на Камчатку. Ты же в ней для нее самой же такое открыл!.. Мужиков теперь она меняет, как раньше ты баб… вся в тебя. Ее коллекция твоей не уступит. Хи–хи–хи!.. А вот Алевтины нет… — неожиданно бросает он, выжидающе смотрит в глаза Шахурдина.

Тот вздрогнул, озноб волной прокатился по всему телу, затарахтели зубы. Рука Шахурдина под одеялом с отвращением касается мертвого бедра, там мерзко, сыро…

— Когда ты ушел за перевал, такая на Алевтину напала кручина, впору вешаться и стреляться, хотя женщины не стреляются. — На вытянутой морде козлобородого даже некоторое сочувствие. — Перемучила она зиму, весну, лето, а осенью с геологами на вертолете сбежала. Все бросила… дедушку, мужа. — При словах «все бросила» желтизну глаз гостя размыла волчья зелень. Шахурдин угасающим сознанием зацепился за «все бросила», инстинктивно чувствуя, что–то гость не договаривает, может, недоговоренное и есть самое главное для его будущего существования…

— Ищи ветра в поле! Магадан не тундра. — гость зябко потирает волосатые ладони, белоснежным платком проводит по желтому в крупных морщинах лбу. Шахурдину, порою, казалось, козлобородому тысячи лет, но это чувство жило лишь мгновение…

— На четвертом километре ее и порешили, попала в руки уголовников, в карты разыграли — джунгли! В тундре замков нет, верят людям на слова… От скуки сорвал северный цветок, понюхал, да бросил в кочки… — в злорадном, кудахтающем смешке затрясся на табуретке гость.

— Сука, чего ржешь! — слабо шепчет Шахурдин. Скрипит жестяная тарелка на столбе, мечутся мутно–желтые пятна и полосы, их хватают костлявые, черные пальцы ветвей. Тяжело дышать, как будто на грудь положили кучу сырой земли. И вина… Откуда–то взялась, поднимается со дна еще не отмершей души. Где–то на глубине больно пульсирует горячий ключ, посылая жгучие струи раскаяния. Ах, Аля — Аля!..

…Четвертый километр над городом, на сопках, вверх по знаменитой трассе. Когда–то там по углам шипастого забора торчали угрюмые, сторожевые вышки, а по ночам от длинных бараков несся простуженный лай овчарок.

Потом снесли заборы, а бараки превратили в общаги и гостиницы для вербованных, транзитом следующих через Магадан, на материке зачарованные золотым колымским миражем… Заново побеленные стены впитали в себя злобу, отчаяние, страдание и безнадежность, всех тех, кто гнил здесь на вшивых нарах.

Неожиданное бешенство вскипало в жилах новоприбывших, и от ударов табуреток и бутылок хрустели кости слабейших. В темных закутках пьяные женщины в плохой одежде, с грубыми голосами совокуплялись с мужиками, давно забыв, что такое стыд. На раскаленной плите голландки тощие, нервные наркоманы в консервной банке пережигали желудочные капли. Потом, тоскливо матерясь, иглой искали изуродованные вены.

Там в карты играли, как будто приносили жертвоприношение, а «агнец» — проигравший. Во время игры финка, торчавшая в центре столешницы, лишний раз напоминала, здесь не шутят. Когда неудачнику для расплаты не хватало денег, вещей, одежды, оставалось последнее…

Потом общаги, гостиницы стали продуктовыми и овощными складами, что должно быть с самого начала…

…На медной ладошке Алевтины с траурной каймой под ногтями кристаллы зелеными иголками колют зрачки Шахурдина…

— Да–да! — шевельнулся на табурете козлобородый. — Она была твоя неразрывная половина. В мире так мало счастливчиков, нашедших свою половину, предназначенную судьбой. Ведь Алевтину помнишь всю, вплоть до мельчайшей черточки! Все женщины куда–то исчезли, размылись их лица, забылись имена, даже Лариса не может уже так четко представиться, а ведь, вроде, всю изучил, вплоть до родинки на бедре, рядом… А помнишь ту на Северном Кавказе, какая была невеста — «волга», крупные виноградники, подвал заставленный бочками с прекрасным вином, папаша начальник. Как она рыдала, как рыдала, когда ты сбежал после дембиля на Таймыр…

«Все он знает, паскуда!..» — уныло думает Шахурдин, силясь тонкой рукой натянуть одеяло на мелко дрожавшие плечи. Он громко клацает зубами от холода, не отрывая взгляда от зеленовато–желтых глаз козлобородого. Тот машет руками, ладонями хлопает по острым коленям, щурит ехидные глаза, скалит крупные желтые зубы, прыгает острая бородка и крючок носа.

— Шел ты возле самой рельсы в Находке, и вдруг страшный удар сзади, ты лбом о мазутную шпалу, но руки по швам. Да–да, мгновенно сообразил, реакция у тебя что надо! А вот если бы левую сторону откинул в сторону? Хруст, брызги крови, белый с розовинкой огрызок кости возле локтя, горячая оглушительная боль. А в конечном итоге, тебя в этой конуре, плавающего в собственном дерьме, и не было. А все потому, что сморчок Санька, «с песьим взором и сердцем еленя» (это из Илиады Гомера) еще не выехал из Красноярска. А всё, брат, судьба, она тебя, как «Летучего голландца» гоняла по свету, нигде не давая спокойного причала и вечной пристани. А так бы женился на кавказской беленькой Дарье, да попивал бы отменное винцо, окруженный выводком красивых детишек…

Желтая, широкая полоса света из коридора пролегла до пустой табуретки…

— Ты бредил? — теплая ладонь Нади на лбу Шахурдина. — подошла к двери, а ты разговариваешь.

«У нее большое сердце, — отмечает Шахурдин, — лоб, как у Алевтины…»

Он ловит полу накрахмаленного, ослепительного халатика, белый высокий колпак наклоняется над ним. На нежную, выпуклую скулу Нади падает прядь, в серых глазах — сострадание, нежность и бессильное осуждение…

Она крепко запомнила ту первую ночь, когда его привезли из операционной! В бреду так сжал её руку… от боли она корчилась на стуле, но вынесла железную хватку. Под мутным светом ночника она слушала бессвязные обрывки слов, ей тогда казалось, все его прошлое по руке перетекает к ней, только она одна будет знать, каким он был прежде. Надя тайно любила его с тех пор, когда он с главбухом Людмилой сел рядом в клубе. Тогда Шахурдин ни разу не посмотрел в ее сторону, а она, неотрывно глядя на экран, ничего не видела…

Легкая, но приятная тошнота подступает к горлу, сейчас она уйдет, оставив в теле теплоту и блаженство…

Шахурдин матери не пишет, сразу ринется сюда, может и не выдержать. Он уже приучил ее к своему долгому молчанию. Когда слишком долго не будет весточки, сердце обязательно подскажет, начнет ныть, так постепенно и закалится в предчувствии, чтоб потом неожиданное несчастье не сбило с ног…

— Верно думаешь! — смеется козлобородый, удобнее устраиваясь на табуретке. — Возьми Надю, юная девственница, а уже желает пострадать, даже крест начала примерять, знаешь, кто крест — ты… — Есть ведь такие, — одобрительно цокает языком гость, на черном колене сплетая длинные пальцы, — значит, в этом мире не все так плохо устроено. Тебе же странности недоставало, уж очень цельная натура, такие хороши были во время великих завоеваний и географических открытий… Ну хотя бы какой–нибудь паршивенький комплекс! — ариец, супермен. Гаснет божья искра, — при этом он скривился, — под такой каменной плитой. Искра любит сухие дровишки внутренней обнаженности, чтоб каждый нерв вибрировал от настоящих и воображаемых обид!