Ирина Скидневская - Фэнтези-2005 Страница 51

Чародей застонал.

Лакеи, испугавшись звериного рыка, отпрыгнули в сторону.

— Продолжайте, — негромко приказал инквизитор. — Он не опасен.

Они медлили.

— Чего боитесь, олухи? — презрительно бросил церковник. — Кому говорю, он не кусается…

— Я сам, — пробормотал Эльмо и осторожно принялся за дело. Пару раз он обессиленно откидывался на спинку кресла, но когда наконец ему удалось снять сапоги, даже слуги не сдержались и сочувственно закивали при виде того, во что превратились его ноги.

— Позовите лекаря, — хмуро произнес Иеронимус. — Ну, что стоите?

Они переглянулись, и один, посмелее, сказал:

— Но, отче… в замке всего один лекарь — ноблесса Эуфемия!

Инквизитор прищурился — и повторять второй раз ему не пришлось.

— Я поражаюсь тебе, — Эльмо наблюдал за церковником краем глаза. — Зачем тащить меня в Вальтен, рискуя жизнью? Не понимаю. Ты для меня закрытая книга, Иеронимус. Каковы твои мотивы?

— Они тебя не касаются, — отозвался инквизитор. — Но должен сказать, что ты для меня — открытая книга. Ты столько раз за всю дорогу пытался разозлить меня… надеялся, что я приду в ярость, забуду о долге и убью тебя?

При этих словах Эльмо покраснел и невольно порадовался, что церковник этого не видит.

— Знаешь, в чем твоя ошибка? — продолжал инквизитор.

— В чем же? — голос чародея прозвучал глухо. — Я хотел умереть. И хочу.

— Нет, вовсе нет, — инквизитор улыбнулся. — Ты предпочел бы умереть легко, но на самом деле больше всего на свете любишь жизнь. Вот это самое жизнелюбие тебя выдает, потому что я чувствую фальшь. Ты всем своим видом пытаешься демонстрировать веселое презрение ко мне, к инквизиции, к смерти… но в твоих глазах я вижу страх. А еще в самой их глубине я вижу страстное желание жить. Это значит, что ты и впрямь доживешь до костра… что не может меня не радовать.

Чародей молчал.

— Шансов нет, Птаха, — задумчиво произнес Иеронимус. — Тебе не видать легкой смерти, а жизни — тем более. Поверь, я не испытываю к тебе личной ненависти. Пора бы уже понять — и смириться или раскаяться. Единый, Изначальный примет тебя в объятия…

— Мне они не нужны, — промолвил Эльмо. — А шанс есть всегда… до последнего вздоха.

— Так дыши, — ухмыльнулся Иеронимус. — Пока есть возможность.

Дверь отворилась, и вошла ноблесса. Она не носила украшений и одета была скромно, в простое серое платье, но все-таки никто не принял бы ее за служанку. Коротко поздоровавшись с инквизитором, она взглянула на ноги чародея, на которых кожа местами стерлась до живого мяса, и тотчас повелела слуге подать ее лекарский сундучок.

Эльмо зажмурился, когда она начала смазывать его мозоли каким-то жгучим составом темно-зеленого цвета, но не издал ни звука.

— Это разрешенные травы, отче, — сказала Эуфемия, заметив, что инквизитор с интересом заглядывает в ее сундучок. — Заячья кровь, маун, проскурняк… у меня нет ни куриной слепоты, ни дур-зелья, ни тем более сонной одури. Можете быть совершенно спокойны.

— Я спокоен, — бесстрастно отозвался Иеронимус. — Вы умелый лекарь.

— Слуги часто болеют, а ранятся еще чаще, — Эуфемия пожала плечами. — Так уж вышло, что Единый не дал мне особой склонности к вышиванию или шитью, но врачевать мне нравится. Надеюсь, — она лукаво улыбнулась, — Церковь пока еще не запретила женщинам заниматься этим?

— Пока не запретила, — отозвался инквизитор, с особым чувством произнеся первое слово. Улыбка Эуфемии погасла.

Закончив бинтовать ноги Эльмо, она заметила:

— Это чудище хорошо переносит боль. Оно вообще ее чувствует?

— Конечно, — впервые подал голос сам пленник, приложив руку к груди. — Но в предчувствии того, что ожидает меня в пыточных подвалах инквизиции, эта боль угасает, как свеча на ветру… Моя благодарность вам, ноблесса, за оказанную помощь. Я об этом не забуду.

— Как-нибудь обойдусь без твоей благодарности, — ноблесса собрала свой сундучок. — Хотя должна признать, твои манеры намного лучше, чем у некоторых… моих знакомых.

Эльмо не сдержал усмешки, а Иеронимус спрятал лицо под капюшоном.

— Я прикажу, чтобы принесли башмаки из мягкой кожи, — проговорила Эуфемия, вновь становясь холодной и неприступной. — Доброго вам дня, отче…

— …а мне — легкой смерти, — подхватил пленник. — И, может быть, вы проявите свою доброту еще раз, ноблесса? Пусть вместе с башмаками мне принесут что-нибудь съедобное…

Айлин нашли к полудню недалеко от деревни. Она лежала на траве лицом вниз; одежда девушки превратилась в лохмотья, волосы были спутаны, а все тело покрыто ссадинами и царапинами.

Ни одна из ран не была серьезной.

Когда Айлин перевернули и увидели ее лицо, испугались даже бывалые охотники: в глазах девушки застыл ужас, рот был искажен в немом крике…

— Ее что-то испугало до смерти, — пробормотал кузнец.

Остальные молчаливо с ним согласились.

— Я бы сказал так, — Иеронимус закончил осмотр тела. — Она бежала по лесу сломя голову, бежала, пока хватило сил. Видишь эти царапины? Это ветки. В этих местах очень густой подлесок… а в волосах у нее запутались листья — это потому, что она несколько раз падала — отсюда, кстати, и синяки, — а потом поднималась и бежала опять. Но некто или нечто, преследовавшее Айлин, даже не притронулось к ней. Ну?

— Что ты хочешь от меня услышать? — хмуро спросил Эльмо. Селяне оставили Иеронимуса наедине с трупом, но пленный чародей вынужден был остаться и наблюдать за работой инквизитора.

— Обычно я всегда прошу совета у беспристрастного… человека, — спокойно отозвался Иеронимус. — Иногда я упускаю из вида важные детали, потому что их застят мелочи, кажущиеся мне существенными. Ну, у тебя есть свежие мысли?

— Только одна, — ухмыльнулся пленник. — Если она умерла оттого, что бежала так долго…

— Ее сердце разорвалось, — уточнил церковник.

— Да… так вот, если она от этого умерла, то почему жив ее преследователь?

— Резонно, — Иеронимус обхватил рукой подбородок. — Да, ты прав…

— Может, никто ее не преследовал? — предположил Эльмо. — Ее сильно испугали, да, а все остальное она придумала сама. В ночном лесу перепуганной девушке такое может привидеться… и не только привидеться…

— Где же преследователь? — пробормотал инквизитор, пропуская мимо ушей последние слова. — Может, он был верхом? Нет, охотники бы нашли следы. Они сказали, там, кроме нее, никто не проходил… Нет, если бы она просто испугалась ночного леса, то рано или поздно остановилась бы…

— Порча? — высказал новое предположение Эльмо.

— Я не чувствую, — ответил Иеронимус не очень уверенно.

— Лесные духи шалят?

— Хороши шалости, — инквизитор посуровел. — И в твоей стране такое случается?

— Изредка, — Эльмо пожал плечами. — Всякое бывает.

— Вот поэтому мы их и изгнали два века назад, — подытожил церковник. — Но духи все-таки могут иметь к этому отношение. Если вернуться к версии с колдуном, значит, кто-то наслал на нее наваждение…

— Значит… — Эльмо внимательно смотрел на Иеронимуса.

— …значит, ищем колдуна, — спокойно закончил инквизитор.

— Моя госпожа… — скрипач, стоявший у окна, низко поклонился.

— Ты грустен сегодня, — она попыталась заглянуть в его глаза, но юноша упорно отводил взгляд. — Боишься меня, Тамме? Я не кусаюсь.

— Что вы, моя госпожа, — он густо покраснел, но продолжал разглядывать что-то, по всей видимости, очень интересное за окном. — Вы так прекрасны, что смотреть на вас опасно, как на солнце, — мне дороги мои глаза…

— Но руки дороже? — она лукаво улыбнулась.

Тамме молча кивнул.

— Тогда сыграй для меня.

Музыкант подчинился, хотя скрипка обжигала ему пальцы.

Из-за угла за ними наблюдала худенькая фигурка в темном плаще.

Поначалу Эльмо, вынужденный везде следовать за Иеронимусом, прислушивался к рассказам сельчан, но вскоре потерял интерес. Его вновь обуяла черная меланхолия — как накануне вечером, в трактире, когда скрипач заиграл странную мелодию.

Они сидели за столом у камина. Старая Лисица сосредоточенно переставлял кувшины с места на место, делая вид, что ничего не слышит. Инквизитор в двадцатый раз внимал рассказу о том, как собравшиеся на празднество пили, ели, танцевали, а потом слушали заезжего музыканта.

Инквизитор слушал очень внимательно, и Эльмо не покидало ощущение, что Иеронимус видит во всех этих историях нечто, ускользающее от чародея.

…Роза, которая была слаба умом и с рождения не произнесла отчетливо ни одного слова, вдруг сказала скрипачу: «Сыграй мне!»

…Эмма, служанка, уронила кувшин и с плачем выбежала из трактира — больше ее никто не видел.