Коллектив авторов - Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I Страница 6

«На днях на Ивангородское кладбище привезли гроб с совершенно голым покойником из Н… Эмигрантской больницы, некоего Кирилла Петрова».

В Эмигрантской больнице догорала, как одинокая свечка в пустом и безлюдном храме — жизнь эмигранта Сидора Горемыкина.

За окном весна звенела, сверкала в каждом солнечном блике, в каждом движении, в каждом звуке улицы — а он умирал безвестный, никому не нужный, среди холодных эгоистичных людей.

Чудилась ему в предсмертных грезах: кроткая, тихая, вечно благословляющая родина, вся в черных бесконечных дорогах…

Горемыкину стало вдруг легко и свободно.

Страдания где–то остались позади.

Он как будто бы очутился в преддверии чего–то яркого, радостного, неземного…

Кончен трудный путь.

Умер.

Сидор Горемыкин счастливо улыбнулся, лукаво подмигнул серьезной старушке Смерти и с наслаждением вытянулся на узкой кровати.

И вдруг заметил Горемыкин: что он лежит голый. Совершенно голый…

Стыдно ему сделалось наготы своей…

— Как же так? — недоуменно раздумывал он. — Неужели в таком виде я на тот свет должен явиться? Ведь и мертвый чувствует срамоту свою!.

Хочется вдруг крикнуть ему на всю палату:

— Прикройте меня. Стыдно мне!..

«Но да разве услышат мертвеца живые люди?»

Тихо было в больнице. Кто–то шептал около трупа Горемыкина:

— Завтра надо будет отвезти его в часовню…

— Неужели голого так и похороним? — жалостливо проговорил кто–то.

— Не беда! — ответили холодно и равнодушно. — Земля и голого примет. Не напасти на них рубашек!..

Лежить новопреставленный раб Божий Сидор в кладбищенской часовне и горько думает:

— Эх вы, люди! Нет у вас сердца… На позор меня голым выставили. Рубашечки рваной и той не нашлось у вас!..

— Эх, чужбина неприветная!..

«А может быть, вспомнят? Придут и оденут меня…» — утешает себя Горемыкин.

Тихо.

В разбитое оконце доносится весенняя музыка. Птицы поют в звонкой радости. Веет весенними запахами

— Чу! Кто–то идет к часовне. Не отпевать ли? — в ужасе думает Горемыкин. — Голого отпевать! — А может быть, вспомнили обо мне ласковые люди, и идут принарядить меня?..

Насторожился Горемыкин в жутком ожидании.

Вошла в часовню женщина. Перекрестилась и, вздрогнула от ужаса, увидя неприкрытую наготу покойника.

— Горемычный ты! — прошептала она грустно. — Сейчас домой сбегаю, принесу белье и одену тебя, забытого!..

Ушла.

Обрадовался Горемыкин.

Одели раба Божьего Сидора в белую рубашку; кисеей прикрыли; и украсили его первыми весенними цветами…

Радуется Горемыкин, и хочет поблагодарить женщину. Но увы! Живой не слышит мертвого!..

Пришел священник и стал отпевать.

— Кого же это он отпевает? — думает Горемыкин, прислушиваясь к горьким трогательным напевам, — меня звать Сидором, а батюшка поминает какого–то новопреставленного Терентия…

Стал Горемыкин по сторонам оглядываться: нет ли где поблизости другого покойника с именем Терентия.

Никого нет.

Один он лежит в часовне. И над ним же священник совершает каждение.

Опять пригорюнился Горемыкин.

Хочется ему сказать священнику:

— Батюшка! Меня Сидором звать, а не Терентием!..

Не слышит батюшка.

Где же живым слышать мертвого?

Довезли раба Божьего Сидора — Терентия на простой тележке к месту вечного упокоения.

Гроб колыхается во все стороны и грозит свалиться.

Сторож торопливо везет его и, видимо, недоволен, что приходится из–за какого–то бездомного голыша тратить дорогое время.

Лежит Горемыкин спокойно в тихом своем убежище и больше ни о чем не волнуется. Примирился со всеми не

справедливостями.

— Скорее, могильщик, вези меня от людей, от жизни бестолковой!..

Тихо дрожит в весенней чути последний надгробный напев священника:

— Вечная память…

Г. Алексеев

ЧЕЛОВЕК И СМЕРТЬ

(Сказка)

Шел человек полем — глядь, под ракитой сидит смерть, блох со скуки бьет.

— Куда идешь, Божий человек?

— На жнива, полдник рабочим несу.

— Погоди маленько, — говорит смерть, — я по твою душу пришла. Черед тебе Господу Богу представиться.

— Ну что ж, — отвечает человек, — черед так черед. Против рожна не попрешь! Давай, однако, наперед пообедаем — несподручно в далекий путь голодным идти.

— Давай пообедаем.

Сели под кусток, разостлал человек поддевку, борща в миску насыпал — дымится борщ как ладон благовонный, шкварки так и потрескивают. Похлебали борща — принялись за кашу; выели и кашу — весь горшок до донушка.

Встал человек, помолился Богу на восход солнечный и на запад, четырем сторонам поклонился и говорит:

— Можешь теперь мертвить меня, коль моя череда приступила. Готов я Господу полный дать ответ, а только, думаю, рано мне помирать. В самую вхожу силу, и жизнь, по правде сказать, очень мне нравится.

Усмехнулась смерть в кулак, а потом и говорит:

— Давно я так не обедала, как ты меня угостил. Вот тебе пятьдесят лет отсрочки — иди и живи. А пятьдесят лет пройдет — найду я тебя и умертвлю.

— Спасибо тебе, безребрая.

Пошел он к хозяину своему. Солнце светит, пташки щебечут, на огородах цветы качаются — такая его веселость взяла.

— Дай, — говорит, — хозяин, я на твоей дочке женюсь.

— А женись, коль согласна.

— С чего ж девке несогласной быть?

Поженился он на девке — стало от того дня хозяйство у них еще спорее, пошли в гору. Амбары от хлеба ломятся, на скотном дворе повернуться негде, хата — как полная чаша, благодарение Господу да и только. Пожили так год ли, два — занедужили старики и померли в один день. Остался он один с женою, дети у них пошли… Богатеют ото дня ко дню, сыновей поженили, дочерей за хороших людей поот-

давали. Прошло пятьдесят лет в трудах праведных — приходит за его душой смерть.

— Вот, — говорит, — окончилась твоя отсрочка…

Испугался он, бородой затряс, а сам как малый ребенок плачет:

— Ой, смерть моя! Ой, мать моя! Уж как хорошо на свете жить! И все–то есть у меня! И уважают люди добрые. Повремени, сделай милость…

— А может, умертвить?

Смеется, паршивая, глаз левый стрелой сощурила.

— Погоди малость.

— Ну, живи, коль помирать не хочешь. Да смотри — теперь скоро не приду!

Попрощалась и ушла.

Взялся он тут жить, — и сыновья померли, и внуки поженились, а он все живет да живет. Негодящий стал, как стебелек качается — и ходить–то не может, и глаза–то слезами зашлись, и на ушах плесень — не слышит ничего. За ним и доглядать перестали — мимо рта ложку сует. Отшатнулись все, раз сама смерть отшатнулась.

Взмолился он тут Господу:

— Господи, Царю мой — за что жизнью вечной меня проклял? Тяжко мне, бессмертному. Всему черед в мире твоем: благодатно рождение и жизнь — как глаз твой прекрасна, но возьми бессмертие мое, и смертью как лучшей наградой за путь мой жизненный увенчай.

— Видишь, — говорит Бог смерти, — всю жизнь это беспокойное создание стремится к бессмертию. А дал одному бессмертие — вишь, как соскучился. Трудно мне с людьми приходится — сами не знают, чего хотят. Иди, безглазая, исполни свой долг.

Пришла смерть к человеку, а он от горя и плакать уже не может. Лопочет себе под нос:

— Хоть бы ослепнуть мне! Хоть бы оглохнуть мне!

Почуял смерть, как матери родной обрадовался:

— Смерть моя, мать моя, что ж ты меня покинула? Как солнышка тебя дожидаю. Сними с меня гнев Божий…

С тем и помер.

П. Потемкин

СМЕРТЬ В КЛЕТКЕ

Рис. В. Белкина

…И было однажды так:

Какой–то весельчак, остроумный и ловкий, умевший брать быка за рога, в миг свидания со Смертью ухитрился не только не поддаться ей, но путем какой–то ловушки пригласить ее сесть в клетку.

Как это случилось, никто не узнал, да, вероятно, и мир не узнал бы даже о самом факте заключения Смерти, если бы не произошли некоторые события, о которых речь впереди.

Дни текли, жизни людей все продолжались, люди болели, страдали, кряхтели, охали, но никто не умирал, и ученые, подводя статистические данные, замечали, что не только нет ни одного смертного случая, но что даже почти нет заболеваний.

Это их, конечно, не удивило, они приписали все это результату своих научных трудов и заговорили о всемогуществе статистики. Некоторым из них Академия Наук даже присудила награды.

Но когда старый король той страны, где все это происходило, узнал об этом (известно, что мужья и короли узнают обо всем последними), он потряс седой <головой> и восликнул в диком гневе: