Айрис Мердок - Зеленый рыцарь Страница 7

Мой положила согретый и успокоившийся в ее руке камень обратно на полку. Потом, как обычно, притащила собачью корзину из Птичника и поставила ее в угол, хорошо видный с кровати. Анакс устроился на привычном месте, он сидел прямо, аккуратно обернув хвостом передние лапы, и смотрел на нее.

— Не бойся, — сказала ему Мой, понимая, что он видел, как упал камень.

Но печальные вопросительные глаза пса говорили ей: «Где мой хозяин? Ведь это ты заколдовала его, и я не знаю, где ты его прячешь».

— Ладно, держу пари, что у тебя хватит смелости!

Где-то в Апеннинах ярким солнечным утром Беллами Джеймс, Клемент Граффе и Харви Блэкет стояли на мосту. Предыдущим вечером, когда Алеф, Сефтон и Мой раздумывали о местонахождении Харви, он принимал участие в небольшом вечернем гулянье — или, как говорят итальянцы, passeggiata — на главной площади итальянского городка. По этой площади, залитой мягким закатным светом, кружили потоки людей, преимущественно молодежь. Все они по большей части двигались по часовой стрелке. В толпе встречалось и много пожилых людей, а также тех, кто предпочитал прогуливаться в противоположном направлении, проталкиваясь по площади через основной поток. На маленькой площади собралось так много народа, что столкновения и конфронтации были неизбежными. Подобные скопления народа Харви наблюдал по всей Италии, но впервые видел столь оживленное сборище. Создавалось впечатление, что эту толпу, подобно косяку рыб на мелководье, выловили сетью и выплеснули в один огромный аквариум. Бархатистая кожа оголенных рук проходящих мимо девушек то и дело соприкасалась с его руками, торчавшими из закатанных рукавов рубашки. Быстро сменялся, проплывая мимо, калейдоскоп улыбающихся, смеющихся, печальных и карикатурных лиц, вобравший в себя всю палитру цветов и возрастов. Люди, спешно пробиравшиеся против основного течения, мягко или грубо отталкивали Харви в сторону. На площади царило хорошее настроение, переходящее даже в своего рода расточительное, чувственное подчинение плодотворному стадному инстинкту. Чинно шествовали под ручку пары девушек, по двое шли юноши, реже встречались пары юношей с девушками, а традиционные женатые пары, включая самый почтенный возраст, улыбаясь, бродили меж ними, по крайней мере в данный момент пребывая в гармоничном согласии с кипучей молодостью. Хищно настроенные одиночки фланировали по краю потока, посматривая на особей другого или своего собственного пола, впрочем, их взгляды совершенно не выходили за рамки приличий. Незаметно, с отсутствующим видом, проскальзывали оригиналы, смакуя в столь многолюдном обществе свое гордое одиночество, личные грехи и печали. Клемента и Беллами такое шоу слегка развлекло, но вскоре им надоело сидеть в большом уличном кафе, откуда они следили за хаотичным передвижением Харви, который с открытым ртом и сияющими глазами, в счастливом забытьи, спотыкаясь и запинаясь, наматывал круги по площади.

— Он так счастлив, — заметил Беллами.

— М-да, — отозвался Клемент.

На самом деле они не грустили, но безрадостный тон этого замечания и лаконичного согласия свидетельствовал о том, что и особого подъема не испытывали. Виной тому была вовсе не зависть. Оба друга искренне любили Харви и могли бы радоваться его радостью, если бы их обоих не терзали тайные и тягостные сомнения, даже страхи. Беллами испытывал почти ужас от перспективы полнейшего самопожертвования, на которое он, похоже, уже бесповоротно решился. А Клемента разъедала глубокая и тайная мука, вызванная затянувшимся и таинственным отсутствием его старшего брата, который, как он полагал, вполне мог пойти на самоубийство.

Эти два человека, дружившие со студенческой скамьи и сведенные вместе общей дружбой с Тедди Андерсоном, обаятельным благодушным bon viveur [11], едва ли могли быть более непохожими людьми. Беллами вдруг обнаружил, что простое человеческое бытие является удивительно сложной задачей. Обычная человеческая жизнь представлялась ему в виде своеобразного, изменчивого устройства, испещренного дырами, трещинами, пустотами, ямами, кавернами, пещерами и берлогами, в одну из которых Беллами понадобилось (и он действительно стремился к этому) вогнать себя. Это мирское устройство пребывало в процессе медленного движения, подобно поезду, а порой и кружилось, как карусель. Но как только Беллами садился в него, сие устройство неизменно извергало его обратно на то место, где ему вновь и вновь навязывалась роль зрителя. Возможно, по какой-то таинственной причине такая зрительская участь и являлась его судьбой. Но Беллами не хотел быть зрителем и просто не мог (не имея солидного банковского счета) вести уединенную жизнь. Более того, он, в сущности, так и не овладел искусством пустого времяпрепровождения, столь простым для множества людей. Неудачи в нахождении métier [12], в нахождении близкого его душе занятия, неизменно тревожили Беллами, но ему не приходило в голову уподобиться человеческому большинству, которое решительно смирилось, не видя иного выхода, с чуждой и не приносящей удовлетворения работой. Одно время он сильно страдал от депрессии и был ближе к отчаянию, чем могли представить его друзья.

Родители Беллами считались не слишком бедными людьми, не слишком ревностными евангелистами, но сохранили, как и он сам, доброту и благонамеренность. Единственный ребенок в семье, он прожил счастливое детство. Когда Беллами перевалило за тридцать, его отец (электрик по профессии) погиб во время случайной дорожной аварии, а мать решила вернуться на родину в Новую Зеландию. О ее смерти ему с большим опозданием сообщила дальняя родственница. Беллами глубоко опечалила утрата родителей, но он совладал со своей скорбью вполне разумным путем. Часто, вспоминая мать, он жалел, что так и не навестил ее в Новой Зеландии, хотя периодически собирался. Но родители, возможно (как он рассудил позже) из-за наивной чистоты их жизни и незатейливой житейской простоты семейных отношений, не стали истязателями в пыточной камере его души. Не успев вовремя навестить или даже объединиться с матерью, он испытывал сожаления, но не угрызения совести. В общем-то, никто не докучал Беллами. Он усердно учился в школе и получил стипендию для изучения истории в Кембридже. Почему, проведя два года в этом университете, он бросил историю и отправился в Бирмингем изучать социологию, никто так толком и не понял. Внезапно, по его собственному признанию, он «почувствовал, что не в силах оставаться в Кембридже». Ему хотелось подобраться поближе к реальному миру, как можно глубже познать жизнь. Но жизнь продолжала отвергать Беллами. Вооруженный дипломом социолога, он приобщился к организации местного самоуправления, сначала в качестве администратора, а потом — работника социальной сферы. После этого он преподавал социологию и религиозно-философские предметы в старших классах привилегированной школы.

Покинув школу, Беллами бездельничал, не сумев найти никакой работы. Потом, к ужасу его матери (отец к тому времени уже погиб), он перешел в католическую веру. Одна нить его беспорядочной жизни (ему теперь казалось, что он понял это) была связана с религиозными поисками. Беллами подумывал о службе священника и даже строил планы поступления в семинарию. Вместо этого, однако, пошел преподавать новейшую историю в общеобразовательную среднюю школу. Вскоре, правда, он потерял и эту работу из-за полной неспособности поддерживать порядок в классе. Далее Беллами вознамерился вернуться к своему исходному занятию, к работе в социальной сфере, и, несмотря на то что его curriculum vitae [13] уже не внушала особого доверия, с надеждой подал заявления в несколько организаций. Потом наконец он почувствовал, что его душой завладело то, что он давно ищет, и надумал «отказаться от мира» самым решительным и бесповоротным образом, возможно став монахом в уединенной обители. Связавшись с одним монастырем, Беллами уже посетил его несколько раз и надеялся в скором времени быть принятым туда в качестве послушника. На эту тему он теперь вел активную переписку с одним из монастырских священников. Беллами не делился с друзьями тем, как часто страшила и даже ужасала его подобная перспектива. С радостью он лелеял этот страх в душе, считая его указанием на некий бесповоротный путь, некое приобщение к Правде жизни. Большую роль, возможно излишне большую, сыграли те друзья, которые видели в его планах только то, что Джоан Блэкет назвала «пагубной страстью», имея в виду гомосексуальные склонности Беллами. Он действительно предпочитал общаться с мужчинами, но не испытывал, похоже, никаких трудностей в поддержании целомудрия.

В Кембридже Беллами приобрел двух настоящих друзей: Тедди и Клемента, через которых в дальнейшем познакомился с Лукасом и Луизой. Клемент, в сущности, стал «связующим звеном» между ними. Подобно Беллами, Клемент бросил Кембридж, не получив диплома. Довольно высокого, коренастого и склонного к полноте Беллами природа наделила крупным лицом и круглой большой головой. На носу его постоянно торчали круглые очки. У него были светло-карие глаза, по словам одной из девочек имевшие оттенок весеннего букового дерева, толстые губы и неопрятные, соломенного цвета волосы, уже меньше заметные из-за лысины. Его улыбчивое лицо обычно хранило мягкое и смиренное выражение. Клемент обладал весьма пылким темпераментом и яркой, необычной внешностью. Высокий и стройный, он отличался пылким и гордым выражением лица, очень темными глазами и бровями, длинным, прямым и узким греческим носом, красиво очерченными яркими губами и густой, темной, почти черной шевелюрой. Его отец происходил из итало-швейцарской семьи, а мать родилась в Гэмпшире в семействе потомственных военных. Отец служил «финансистом», но Клемент так толком никогда и не узнал, чем же, собственно, он занимался, работая то в Лондоне, то в Женеве и имея жилье в обоих этих городах. Давно мечтая о детях, которые все никак не желали появляться на свет, его родители усыновили мальчика. Сына назвали Лукасом. Как порой бывает в таких случаях, через пару лет матери удалось забеременеть, и в Женеве у нее родился Клемент. Позднее, когда Лукас и Клемент уже учились в английском интернате, их высокий и красивый отец (чью замечательную внешность и унаследовал Клемент) оставил семью, укатив в Америку с любовницей, впоследствии ставшей его женой. Время от времени мальчики получали от него нежные письма с легкими извинениями. Клемент иногда отвечал на них, а Лукас так и не простил отца. Отец оплатил их образование. В дальнейшем мать вернулась в родной Гэмпшир, Лукас завладел лондонским домом, а связь с отцом прервалась. Отправленное Клементом письмо с сообщением о смерти матери вернулось, не найдя адресата. Лукас и Клемент оплакивали уход матери, но каждый по-своему.