Владимир Цмыг - Зеленые гранатовые камни Страница 7

Шахурдин переступил через толстый, бело–желтый корень, ободранный звериными копытами, как тут же страшный удар в спину бросил его лицом вниз на землю…

…В ушах всё не утихающий грохот выстрела, на губах соленый вкус крови, в ноздрях едкая горечь сгоревшего пороха, во всем теле страшная слабость, и оглушительная, горячая боль. Все это он почувствовал, когда сознание вновь вернулось к нему. Сквозь гортань, забитую горькими кровяными сгустками, он протолкнул слабый стон. В звенящих ушах глухо, как сквозь стену, доносились голоса. Визгливо — испуганно частил Пашка, захлебываясь слюной ненависти и бешенства: «Козел!.. Сука!.. П….к, х…… дебил!.. На хрена тебя только взяли с собой! Что теперь делать?». В этом «что теперь делать» Шахурдин невольно отметил безнадежность: теперь Пашке скатиться до рабочего — вечный неудачник.

«Об корень зацепился ногой, падая, нажал на курок, хорошо, что не жакан…» — ворохнулась мысль в опять угасающем сознании Шахурдина.

8

За окном виден ярко–синий квадрат неба. Но все это не радует Шахурдина, наоборот, от солнечного дня еще тяжелее и безнадежнее. Счастье, сочными красками режущее глаза, уже не для него…

Он снова пережил то, от чего все время уходил. Значит, все его будущие УХОДЫ в строгой последовательности будут разворачиваться уже в этой конуре, пропахшей хлоркой, мочой и смертью! Теперь лишь мучительный путь по кругу, но он не выдержит двойного страдания…

…После медицинского обхода пришла Людмила. Она все реже и реже появлялась в его каморке, хотя он особенно и не хотел ее видеть. Но, видимо, боясь пересудов местных баб, она все же тянула эту постылую лямку. При виде своего рюкзака и ружья, принесенных бывшей любовницей, он понял, она здесь в последний раз.

Преодолев отвращение от гнилостного запаха и вида чуждого существа с прозрачными руками поверх одеяла, она поцеловала Шахурдина в лоб. Сейчас в Людмиле ему все казалось чрезмерным: бедра, грудь, глаза, черные густые волосы… Особенно отвратителен рот с толстыми, сочными губами! Тянет от нее душно, зверино, давяще. Его подавляло обилие цветущей плоти, эти белые пальцы, окольцованные золотом, эти пухлые мочки ушей, нашпигованные золотом и рубинами. Он задыхался от струившихся флюидов жадного к жизни и наслаждениям тела, его могучей природы! Шахурдин с отвращением смотрел на ее крупные колени под прозрачными чулками, на белые, полные икры, которые когда–то ласкал, целовал.

От Нади веет чистотой, легкостью, ясностью, вся она как струя свежего воздуха. От Людмилы — тяжесть, точно на грудь положили груз. От этой женщины в кричащем платье он слышал непристойные слова, что слетают с губ только в минуты крайнего самозабвения. Сейчас в памяти они звучали чуждо и мерзко, словно недавнее прошлое мстило ему, вытаскивая на свет подробности тех дней и ночей…

«Значит, — думал Шахурдин, — только слияние душ в одно целое есть верное, истинное, не обманное. Плоть жрет, а душа лелеет, взращивает. Когда для плоти нет жратвы, она рыщет, как зверь. Плоть лжива, как только насытится, покидает другую плоть. Душа же, вобранная в другую душу, не может обмануть, ведь она нематериальна, она в тебе и вне тебя. Плоть, не спрашивая душу, можно? нельзя? — жрет, но если спросит, это, наверное, и есть истинное, может, зарождающаяся любовь…»

Шахурдин и не заметил, когда ушла теперь чужая, роскошная женщина.

В палату забрел мальчик–бурят. Сквозь припухшие веки болезненно мерцают черные глазенки. Он не морщится от тошнотворного запаха гниющей плоти, в Шахурдине он нашел понимающего взрослого человека. Он не матерится, не гонит от себя, как отчим, и прочие…

…Вот он, нож, вынутый мальчиком из рюкзака! Желтеет костяная рукоятка с фигурками, деревянные ножны еще больше потемнели, медные черные пластины в ярко–зеленых накрапах окислов.

Лезвие, можно бриться! Значит, после той последней охоты нож никто не трогал. Впервые за последние месяцы в Шахурдине шевельнулось теплое чувство к Людмиле. Он прикладывает к щеке синевато–седое лезвие, тревожный холодок обжигает кожу. Сколько раз знатоки просили продать или обменять на что–нибудь его знаменитый нож, не продал, а вот зеленые гранатовые камни запросто уступил…

— Правильно сделал, что достал его, — сказал козлобородый, сидя рядом кроватью, — ведь по кругу такая невыносимая мука! — Летучая шелковая мышь бабочки на белоснежной груди взмахивает крыльями. — Нож ха–а–рош! (гость восхищенно цокает языком) Старик тот прогадал, а, может, и нет… Старик — нож, внучка — драгоценные камни, а ты говоришь обстоятельства. Нельзя изменить ход вещей, они, как каток асфальтоукладчика, расплющат, если стать на пути…

Шахурдин молчит, в нем рождается, пока не принявшее законченную форму, важное решение, после чего уже ничего нельзя изменить. Светлая, давно забытая грусть овладела им, выдавив на ресницы неожиданные капельки слез. Слезы эти не мучительные, а облегчающие душу. Нет ни злобы, ни ненависти, страха, обиды, горечи, есть только прощание со всем.

Медленно, но неотвратимо, он переходил в третью ипостась, ипостась грозную, но вместе с тем дающую какую–то надежду, чуждую его настоящему. Идти снова по тому мучительному пути у него уже не хватит сил. На том пути уже не будет поддерживающей радости, которую он глотал из родниковых озер и ручьев, скатывающихся от снежников, вовлекаясь в отгоревшую–неотгоревшую жизнь… А, может, то, что он сделает сегодня, это и будет прыжком в навсегда, в прежнюю жизнь, откуда он уже никогда не вернется в эту вонючую нору!

— Нет, братец! — в его мысли громко вклинился гость. — Сегодня непременно прочитай этот рассказик. Вон по коридору уже спешит Надя, она тебе укольчик сделает и свет оставит…

…Шахурдин не торопится раскрывать книгу в синей обложке с золотыми буквами. Странно, при электрическом свете козлобородый не появляется. Сегодня папироса, как никогда, вкусна, он долго задерживает дым в груди. Цветы багульника на подоконнике осыпались — жалкие бордовые комочки. Раньше времени расцвели, раньше и умерли…

«Посередке, между большими камнями, Вы увидите один зеленый, это весьма редкий сорт граната — зеленый гранат. По старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он имеет свойство сообщать дар предвидения носящим его женщинам и отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же охраняет от насильственной смерти…»

Шахурдин вздрогнул, прочтя последние слова, разволновавшись, он никак не мог прикурить: спички ломались. Неужто картавый прав? Он стал читать дальше, но никак не мог сосредоточиться, не уловив смысла, начинал сызнова.

«В комнате пахло ладаном и горели три восковые свечи. Наискось комнаты лежал на столе Желтков. Голова его покоилась очень низко, точно нарочно, ему, трупу, которому все равно, подсунули маленькую, мягкую подушку. Глубокая важность была в его закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто он перед расставанием с жизнью узнал какую–то глубокую и сладкую тайну, разрешающую всю его человеческую жизнь…»

Шахурдин захлопнул книгу, дальше читать не было смысла…

Печаль овладела им, которая появлялась белой ночью в Заполярье, когда он один на берегу реки. Ни крика чаек, ни голосов людей, ни хруста гальки под каблуками идущих — только вода, скатывающаяся вниз, и никогда не возвращающаяся назад. Что–то отрывалось в душе и малыми частицами уносилось вместе с оловянно мерцающим течением…

Закрыв глаза, он и не заметил, как кто–то выключил свет в палате. И сразу на табуретке козлобородый.

— Читал? Да, камни связь, символ, нельзя насильно разводить пути, тяготеющие друг к другу… Письмецо матери стаканом прижми, чтоб не смахнули. Вещи твои Надя сохранит, кое–кому из твоих они еще пригодятся…

Гость сегодня незнакомо серьезен, не хихикает, не потирает свои волосатые руки, не корчит рожи, летучая мышь бабочки не машет шелковыми крыльями.

Шахурдин не боится предстоящей последней боли… Плоть его настолько истончилась, ссохлась — небольшая трещина в ней, небольшое усилие, и душа вырвется на волю, навсегда покинув жалкие обломки своего прежнего жилья!

Отливающим зеленью взглядом козлобородый подталкивает больного. Вытащив из–под подушки нож, Шахурдин пальцем пробует лезвие, вялой кожей ощущая острейшее жало. Сколько раз на пари бил своим ножом по лезвиям чужих, оставляя в них глубокие щербины, а на его царской стали — ни единой царапины! Шахурдину уже ничего не жаль оставлять, жаль лишь ножа, он так любит его, сросся с ним, как с единственным, бескорыстным другом.

— Не тяни! — машет руками гость. — Время идет, могут ненароком заглянуть в палату…

Под пальцами Шахурдина шевелится вена, истерзанная стальными иглами капельниц. Бьется, стучится кровь, сегодня она упруже, туже, говорливей. Козлобородый из нагрудного кармана пиджака достает знакомый сверток… Шахурдин, на время забыв о ноже, с жадностью хватает его, с радостью ощущая тяжесть обломка породы.