Чёрная сабля - Яцек Комуда Страница 7

соломенными крышами возвышались башни и колокольни двух церквей, костела и синагоги с затейливой крышей. Церковь Святого Димитрия была обычной, деревянной, с простой двускатной крышей – почти как три сарая, составленных вместе. А вот от церкви Святого Кирилла глаз было не оторвать. Круглая и пузатая, с тремя колокольнями под гонтом и золотыми маковками, с уютными навесами, крыльцом и оградкой, с крошечными окошками, в которых сверкали витражи.

По другую сторону села темнела замшелая крыша костела, а дальше виднелась еврейская святыня. В Чарной все было устроено по божьему промыслу. Крестьяне собирались на рынке, шляхта – в корчме, а евреи – на крыльце синагоги.

В селе царило оживление. Крестьяне ехали на рынок, вели крупных, жирных коров с всклокоченной бурой шерстью. Торговцы раскладывали товар. Гинтовту и спутникам приходилось проталкиваться сквозь галдящую толпу, ругаться, отпихивать мужиков и батраков.

Остановились они на рынке, в армянской корчме Ондрашкевича. Оставив лошадей во дворе, уселись в алькове. Гинтовт тут же велел подать крепкого венгерского, а для начала – водки. Это подняло настроение мужикам из Лютовиск. Колтун перестал трястись, Ивашко повеселел; только Бялоскурский по-прежнему холодно улыбался.

– Кто же это... натворил? – выдавил наконец Колтун.

– Нечистая сила, – буркнул Ивашко.

– Скорее какой-нибудь зверь, – проворчал Гинтовт. – Хорошо хоть не люди Бялоскурского. Те бы сразу своего пана освободили.

– Что же нам теперь делать?

Гинтовт промолчал. Сидел, обхватив голову руками, уставившись в стену.

Он словно оглох и ослеп. Даже не шелохнулся, когда во дворе загремели копыта, раздался грозный окрик, а потом дверь с грохотом распахнулась.

Крестьяне вздрогнули, увидев вошедших. Ивашко, приглядевшись к незваным гостям, тут же пожалел, что так легкомысленно согласился ехать с паном Гинтовтом в Перемышль. Колтун и вовсе оцепенел. Только прикинул, далеко ли до ближайшего окна. Но окно оказалось узким, а рама – забитой гвоздями. Чтоб не вышибали во время очередной пьяной драки. Тогда Колтун глянул под стол – прикидывая, не спрятаться ли там. И лишь Бялоскурский не растерялся – толкнул локтем Гинтовта и кивнул на вошедших.

Они сразу бросались в глаза. Впереди шагал высокий, тощий мужик в кафтане, с крахмальным воротником под горло и в шотландском берете. Кафтан когда-то был роскошным, богато расшитым серебром. Видно было, что хозяин его не одну корчму обошёл, а главное – не из одного притона вылетел в канаву. Одежду «украшали» бурые пятна то ли от вина, то ли от крови, уродливые потёки воска, разводы от грязи, воды и бог знает чего ещё. Некогда белоснежный воротник, туго стянутый на шее, обтрепался и посерел от грязи. Не лучше выглядела и физиономия. Когда-то, верно, надменная и породистая, теперь она заметно поистрепалась. Длинный горбатый нос, слезящиеся глазки, жидкие усишки уныло обвисли над губами, за которыми не хватало нескольких зубов.

За этим мужчиной следовали двое шляхтичей, похожих друг на друга, в добротных, хоть и потрёпанных и растянутых малиновых жупанах. Один носил турецкий шлем с длинным султаном, другой – волчью шапку, украшенную перьями цапли. На боку у обоих висели чёрные сабли, а их лица, суровые и усатые, были покрыты шрамами. Нетрудно было их узнать. Это братья Фабиан и Ахаций Рытаровские из-под Львова – известные смутьяны и буяны. Руки они держали на рукоятях сабель. Позади шёл их слуга с двумя пистолетами.

– Вот, бродили мы, бродили и нашли! – обрадовался мужчина в иноземном наряде, увидев развалившегося на лавке Бялоскурского. – Говорил я, что на Перемышль поедут. Как раз этим трактом.

Он окинул внимательным взглядом Гинтовта и двух крестьян.

– Ну, пусть убираются! – прошипел он, и молодой шляхтич почувствовал от него запах горилки. – Пусть уходят. У нас дела к пану Бялоскурскому. Важные дела, которые не терпят отлагательств. Allez vous!

– А кто вы такой, сударь? – процедил сквозь зубы Гинтовт. – Не мешало бы представиться.

– Как это? – изумился худой. – Пгошу так не обгащаться со мной и не титуловать непочтительно. Как же так, не знаете меня? Я – Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. А вы хоть шляхтич? Я в этом сомневаюсь. Я в этом очень сомневаюсь. Как у вас хватает наглости называть себя благородным, если о ваших благородных деяниях я не слыхивал. Я не верю, что вы шляхтич, мне нужно было бы сначала увидеть ваше пожалование дворянства. А поскольку пожалования у вас нет, стало быть, вы должны уступить более благородному. Так знай, мальчишка, что я – граф Роникер и урождённые паны Рытаровские имеем дело к его милости Бялоскурскому. Так что исчезни. Уезжай, чтобы нам не мешать!

– Эй, граф, за щеку брав, – бесцеремонно вмешался старший Рытаровский, явно не питавший никакого уважения ни к светлейшему Зеноби Фабиану Эйсымонту-Роникеру, графу Рониславицкому, ни к его титулам. – Кончай, ваша милость, речь толкать, позора избавь. За сабли, что там с хамами разговаривать! Нужно изгнанника отбить и награду забрать.

– Молчи, простолюдин! – возмутился граф. – Ведь negotionibus, переговоры тут у нас.

– Послушай, – обратился он к Гинтовту, который встал и вышел из-за стола. – Ты поймал Бялоскурского, это похвально, но уступи достойнейшим, чтобы никто не сказал, что ты выскочка! Мы сами займёмся изгнанником и отведём его в Перемышль. Pro fide, lege et rege – во имя веры, закона и короля, то бишь.

– Пан Зеноби pro fide это сделает. А мы pro pecunia – деньжат ради, потому что мы не какие-то там графы или пудреные щёголи, а изгнанники и рокошане, а при том достойные рыцари, – захохотал младший Рытаровский.

– Эх, что говорить! – Старший из братьев харкнул и сплюнул. – Я тебе это, кавалер, простыми словами растолкую. Отдавай нам Бялоскурского, а если не отдашь, то по башке получишь саблей и такого пинка под зад добавлю, что из этой корчмы через дымоход вылетишь. Мы уж о пане Бялоскурском позаботимся и проследим, чтобы он нам по дороге не околел.

– Вот правильные и справедливые слова, – подтвердил Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. – Не ищи с нами ссоры, кавалер, а то здоровье потеряешь. При этом веди себя, как подобает твоему жалкому положению.

– Боюсь, что сильно огорчу светлейшего пана графа, - спокойно произнёс Гинтовт. – Сочувствую пану графу безмерно, ибо, к сожалению, мы не во Франции или в габсбургских дворцах в Вене. Мы в Речи Посполитой, где живут шляхтичи вроде меня, которые не знают ни хороших, ни красивых