Либба Брэй - Прекрасное далеко Страница 9

— Этой комнате не хватает света.

Ха! Если я думаю, что бабушка хочет услышать какую-то критику, я здорово ошибаюсь.

Она обеспокоенно хмурится.

— Здесь модная обстановка. Или ты готова утверждать, что это не модно?

— Я этого не говорила. Я просто сказала, что было бы приятнее, если бы здесь было больше света.

Бабушка как будто задумывается, глядя на занавеси. Но это всего на мгновение, и вот уже она снова смотрит на меня так, будто я — деревенская дурочка.

— От солнца мебель выгорит. И вообще лучше нам оставить пока тему обстановки, потому что тебе следует поспешить с переодеванием. Мы выезжаем через полчаса.

Молчаливая горничная провожает нас в прекрасную библиотеку миссис Шеридан. Вид такого множества книг успокаивает меня, чего я не могу сказать о сером шерстяном костюме. Он колется и кусается так, что хочется кричать. Миссис Джонс так туго затянула меня в корсет, что, если я попытаюсь выпить два глотка чая, второй наверняка выскочит обратно. К чаю явились еще пять девушек со своими матерями. Я в ужасе обнаруживаю, что не знаю ни одной из них, хотя они между собой, похоже, знакомы. И, что еще хуже, никого из них не заставили надеть тоскливую шерсть. Девушки выглядят свеженькими, как сама весна, а я похожа на старую деву, какую любая девица больше всего боится получить в сопровождающие. И все, что я могу сделать, так это удержаться от доверительных слов, обращенных к ближайшей девушке: «Умоляю, если я умру во время чаепития, удушенная собственным корсетом, не позволяйте им похоронить меня в таком чудовищном наряде, или я вернусь и буду в виде призрака преследовать вас!»

Я ничуть не обманываюсь насчет смысла чаепития: это не просто чай, это рынок, а мы, девушки, — товар. Пока матери разговаривают, мы молча пьем чай, и улыбки на наших лицах как будто отражают улыбки старших женщин, словно мы играем какую-то пантомиму. Я должна помнить, что говорить следует только тогда, когда ко мне обратятся, эхом повторяя чужое мнение. Мы дружно и старательно плывем по поверхности этой жизни, не осмеливаясь хоть чуть-чуть плеснуть водой.

С каждым взглядом, с каждым вопросом старшие женщины оценивают нас, расставляют в соответствии с некоей шкалой, установленной в их умах, ищут баланс между ожиданиями и разочарованиями. Вот эта слишком часто смеется. У этой волосы грубоваты, а кожа красная. Вон у той девушки кислое выражение лица; а та слишком долго тянет чай из чашки, а одна, особо невезучая, осмелилась заявить, что дождь «романтичен», и ей твердо сообщили, что дождь хорош только для роз и для того, чтобы подхватить ревматизм. Можно не сомневаться, мать нещадно ее выбранит, едва они сядут в карету, и обвинит в ошибке дочери несчастную гувернантку.

За короткое время женщины успевают задать нам множество вопросов: ждем ли мы с нетерпением первого выезда в свет? Понравилась ли нам такая-то опера или такая-то театральная постановка? И так далее. Пока мы коротко и вежливо отвечаем, они улыбаются, и я не в силах понять, что скрывается за этими улыбками. Может быть, они завидуют нашей молодости и красоте? Может быть, радуются и волнуются, думая о том, что ожидает нас в жизни? Или им хотелось бы прожить жизнь заново? По-другому?

Вскоре матерям надоедает расспрашивать нас. Они начинают разговор, который нас не касается. Мы отправляемся на прогулку по саду — которым миссис Шеридан чрезвычайно гордится, хотя всю работу там выполняет садовник, — и наконец-то оказываемся предоставлены самим себе. Светские маски постепенно сползают с лиц.

— А ты видела тиару леди Маркхэм? Правда, она необыкновенная? Я бы все отдала, чтобы надеть такую же, хоть ненадолго.

— Кстати, о леди Маркхэм, вы, я думаю, уже слышали новость? — спрашивает девушка по имени Аннабель.

Остальные настораживаются.

— Аннабель, в чем дело? Что случилось?

Аннабель глубоко вздыхает, но в ее вздохе отчетливо слышится веселье, как будто желание поделиться сплетней бурлило в ней все это время и наконец-то получило возможность выплеснуться наружу.

— Но я должна быть уверена, что вы никому больше об этом не расскажете, обещайте мне!

— О, да! — хором обещают девушки, без сомнения, прикидывая в уме, кому первому они разболтают неприятную историю.

— Я слыхала, что леди Маркхэм все-таки передумала и не станет представлять ко двору мисс Уортингтон.

Девушки прижимают к губам затянутые в перчатки руки, но радость так и бьет из них. Они в восторге от сплетни и вдвойне счастливы тем, что болтают не о них. Я не знаю, что и сказать. Надо ли сообщить им, что я дружу с Фелисити? Знают ли они об этом?

Девицы трещат наперебой: «Ох, боже… Бедная Фелисити!»… «Какой скандал!»… «Но она ведь такая дерзкая!»… «Да, действительно. Так что сама виновата»… «Я вообще-то восхищаюсь ею, но…» «Да, правда!»…

Аннабель перебивает их. Она, видимо, главная в этой компании.

— Ее излишняя независимость совсем не привлекает к ней дам, имеющих вес в обществе. К тому же еще ее мать…

— О, а что такое? Я просто ненавижу свою гувернантку, она никогда ничего мне не рассказывает! — заявляет девушка со щеками, похожими на яблоки, и изящным ротиком.

Аннабель прищуривается.

— Три года назад миссис Уортингтон уехала за границу, когда ее муж, адмирал, находился в море. Но все знают, что она сбежала в Париж, к своему любовнику! Если бы адмирал Уортингтон не был таким прославленным героем и любимцем ее величества, мисс Уортингтон вообще не допустили бы в приличное общество.

Но я кое-что знаю о том, какой ужас переживала Фелисити, когда адмирал по ночам являлся в спальню собственной дочери, чего не должен делать ни один отец на свете… Однако я поклялась Фелисити держать это в тайне, да и кто бы мне поверил, даже если бы я всем рассказала страшную правду? Люди имеют обыкновение выдумывать всякое такое, чему сами готовы поверить всем сердцем, — лишь бы не замечать того, что они не в силах принять.

— Но есть и еще кое-что, — продолжает Аннабель.

— Говори! Говори же!

— Я подслушала, как матушка рассказывала миссис Твитт, что, если мисс Уортингтон останется без светского дебюта, она лишится наследства! В завещании ее бабушки говорится совершенно определенно, что мисс Уортингтон должна быть представлена королеве как леди высоких моральных качеств, иначе деньги перейдут госпиталю Фаундлинг, а Фелисити останется на иждивении адмирала.

Фелисити ничего не хочет так сильно, как обрести свободу. Но теперь ей грозит опасность расстаться с мечтой. Я ничего не могу с собой поделать, кровь во мне начинает бурлить. Наверное, щеки у меня разгорелись так, что это все видят. Если бы я могла, я бы оторвала Аннабель ее хорошенькие ушки. Я едва дышу в тугом корсете. Кожу покалывает; голова кружится, и я чувствую, будто отделяюсь от собственного тела.

— Оу! — восклицает Аннабель, поворачиваясь к девушке, идущей рядом с ней. — Как ты посмела ущипнуть меня, Констанс Ллойд!

Констанс от изумления разевает рот.

— Я этого не делала!

— Уж конечно, сделала! Я просто чувствую, как у меня на руке появляется синяк!

Остальные девушки стараются сдержать веселье, пока Констанс и Аннабель палят друг в друга изо всех пушек. Головокружение у меня проходит, и я почему-то чувствую себя прекрасно, как никогда.

— Когда я упомянула, что мы, возможно, устроим английский вечер в саду, миссис Шеридан очень странно на меня посмотрела. Как ты думаешь, может быть, она сочла это слишком обычным? Но мне кажется, это может быть очень милый прием. А?

Всю дорогу до дома бабушка, сидя рядом со мной в карете, надоедает мне своей болтовней. Она непрерывно говорит обо всех возможных ошибках и воображаемых суждениях. Мне хочется, чтобы она занималась собственными делами и поменьше беспокоилась о том, что говорят и думают другие.

Мне и самой есть о чем поволноваться. Как рассказать Фелисити, что я узнала, не расстроив ее? Есть ли смысл взывать к ее разуму? Это ведь примерно то же самое, что пытаться усмирить силы природы.

— Думаю, прием в саду в английском стиле — очень мило и вполне приемлемо. Это, конечно, не турецкий бал, но даже ее величество находит такие вещи неподобающими. А что вы там обсуждали с девушками? Им тоже не нравятся английские приемы?

— Нет, мы об этом не говорили, — вздыхаю я, прислоняясь головой к боковой стенке кареты.

На город опускается типичный лондонский туман. Улицы выглядят мрачно, люди появляются из серых клубов, как фантомы. Я мельком замечаю молодого человека с темными вьющимися волосами, в кепке газетчика, и сердце у меня подпрыгивает. Я наполовину высовываюсь из окна кареты.

— Простите… эй, вы! Сэр! — кричу я.

— Джемма Дойл! — в ужасе восклицает бабушка.

Молодой человек поворачивается. Это не Картик. Он протягивает мне дневную газету.