Последний опыт - Говард Лавкрафт Страница 9

Раздался низкий смех Сурамы.

— Об этом не беспокойся. Эти твари едят, верно? Что ж, я могу доставить тебе одного, когда понадобится. Но не торопись — мальчишка умер, и их осталось только восемь, а теперь, когда ты потерял Сан-Квентин, будет трудно достать новых. Я бы посоветовал тебе начать с Тсанпо, он тебе меньше всех полезен, и…

Но это было все, что услышала Джорджина. Пронзенная жутким страхом от мыслей, на которые наводил этот разговор, она чуть не упала на пол там, где стояла, и лишь с трудом сумела взобраться по лестнице и дотащиться до своей комнаты. Что замышляет это зловредное чудовище Сурама? Во что он втягивает ее брата? Что за ужасные события скрываются за этими загадочными фразами? В ее голове кружились мрачные и угрожающие видения, и она бросилась на кровать, уже не надеясь заснуть. Одна и та же мысль с жестокой отчетливостью выделялась на фоне остальных, и она чуть не вскрикнула, когда эта мысль с новой силой вспыхнула у нее в мозгу. Затем, наконец, вмешалась природа, которая, против ожидания, на этот раз оказалась более милосердной. Закрыв глаза и погрузившись в глубокое забытье, она не просыпалась до самого утра. Ни один новый кошмар не добавился к тому, что был вызван подслушанным разговором.

С восходом солнца напряжение спало. Ночью усталое человеческое сознание воспринимает все в искаженном виде, и Джорджина решила, что ее мозг, видимо, не совсем правильно воспринял обрывки обычного медицинского разговора. Заподозрить своего брата, единственного сына благородного Франсиса Шуйлера Кларендона, в варварском жертвоприношении во имя науки значило бы проявить несправедливость по отношению к собственной крови, и она решила не говорить никому о случайно услышанном разговоре, чтобы Альфред не высмеял ее фантастические догадки.

Когда она спустилась завтракать, то обнаружила, что Кларендон уже ушел и пожалела о том, что и в это второе утро не может поздравить его с возобновлением работы. Не спеша съев завтрак, поданный ей старой Маргаритой, совершенно глухой кухаркой мексиканского происхождения, она прочла утреннюю газету и уселась с каким-то шитьем возле окна в гостиной, выходившей на широкий двор. Там все было тихо, и она видела, что последняя из клеток с животными опустела. Наука была удовлетворена, и все, что осталось от некогда милых живых созданий пошло в яму. Эта бойня всегда огорчала ее, но она не возражала, ибо знала, что это делается для блага человечества. Быть сестрой ученого, повторяла она себе, все равно что быть сестрой солдата, который убивает, чтобы спасти соотечественников от врагов.

После ленча Джорджина снова заняла свое место у окна и занималась шитьем — до тех пор, пока звук раздавшегося на дворе выстрела не заставил ее в тревоге выглянуть наружу. Там, недалеко от здания клиники, она увидела фигуру Сурамы с пистолетом в руке. Его похожее на череп лицо искривилось в странной гримасе, — он хохотал над сползавшей по стене фигурой в черном шелке с длинным тибетским ножом в руке. Это был слуга Тсанпо, и она, узнав его сморщенное лицо, с ужасом вспомнила о том, что слышала прошлой ночью. Солнце сверкнуло на отполированном лезвии, и вдруг пистолет выстрелил еще раз. На этот раз нож выпал из руки монгола, и Сурама с жадностью уставился на свою дрожащую жертву.

Затем Тсампо, быстро взглянув на свою невредимую руку и на упавший нож, быстро отскочил от потихоньку приближающегося Сурамы и бросился к дому. Однако Сурама оказался проворнее и настиг его одним прыжком, схватив за плечо и чуть не расплющив о стену. Некоторое время монгол пытался сопротивляться, но Сурама ухватил его за шиворот, как животное, и потащил в клинику. Джорджина слышала, как он смеялся и издевался над слугой на своем языке, и видела, как желтое лицо жертвы затряслось от страха. Она вдруг против воли поняла, что происходит. Глубокий ужас охватил ее, и она потеряла сознание — второй раз за сутки.

Когда она пришла в себя, комнату заливал золотой свет заката. Джорджина, подняв упавшую корзинку и разбросанные принадлежности, погрузилась в тягостные мысли, и наконец пришла к убеждению, что все, что она видела, представляет из себя трагическую реальность. Значит, ее худшие опасения подтверждались. Что ей делать, она не знала. Она была вдвойне благодарна тому, что ее брат все еще не появлялся. Ей нужно было поговорить с ним, но не сейчас. Сейчас она не могла говорить ни с кем. И, с содроганием подумав о том, что происходит за зарешеченными окнами клиники, она забралась в постель, чтобы провести ночь в мучительной бессоннице.

Встав на следующее утро совершенно измученной, Джорджина впервые после выздоровления увидела доктора. Он озабоченно сновал между домом и клиникой, и, кроме работы, мало на что обращал внимание. Не было никакой возможности завести с ним волновавший ее разговор, а Кларендон даже не заметил изможденного вида сестры.

Вечером она услышала, как он разговаривает сам с собой в библиотеке. Это было абсолютно необычно для него, и она поняла, что ее брат находится в чудовищном напряжении, которое может закончиться новым приступом апатии. Войдя в комнату, она попыталась успокоить его, не касаясь опасной темы, и заставила выпить чашку укрепляющего бульона. Наконец она мягко спросила, что его беспокоит, и с тревогой ждала ответа, надеясь услышать, что поступок Сурамы по отношению к бедному тибетцу ужаснул и оскорбил его.

В его голосе звучало раздражение.

— Что меня беспокоит? Боже правый, Джорджина, ты лучше спроси, что меня не беспокоит! Посмотри на клетки и подумай, надо ли о чем-нибудь спрашивать! У меня не осталось ни одного проклятого экземпляра, и важнейшие культуры бактерий выращиваются в пробирках без малейшего шанса принести пользу! Труд целого дня насмарку, вся программа экспериментов встала — этого вполне достаточно, что сойти с ума! Как я вообще чего-то добьюсь, если не могу наскрести порядочного материала для опытов?

Джорджина погладила его по голове.

— Я думаю, тебе следует немного отдохнуть, Эл, дорогой.

Он отодвинулся от нее.

— Отдохнуть? Прекрасно! Чертовски замечательно! Да что же я делал, если не отдыхал, прозябал и тупо пялился в пространство все последние 50 или 100, или 1000 лет? Как раз тогда,