Андрей Гребенщиков - Голоса выжженных земель Страница 2

— Красота-то какая, Павел Семеныч, ты посмотри! Аж душенька партийная радуется! Вот ведь на что криворукий народец эти чкалы, а такой схрон замечательный откопали — и стяги, и значки, и грамоты тебе… бланки партбилетов, пионерские галстуки, вымпелы, даже горн нашелся. Хоть сейчас строем вставай и вперед — к коммунизму.

— Ты, Василич, давай без богохульства. Сердцу, конечно, вся эта лепотень и мила, только ведь и без того станция нашенская хороша, считай большевистским заветами и промышляем без устали, как и завещал нам великий товарищ… Тьфу ты, опять зубы заговариваешь. Давай-ка по-быстрому отгружай Чкаловской премиальные, и гляди у меня, не жилься! Заработали горемыки, все по-честному. Праздник какой всем устроили!

Завскладом с готовностью закивал и почти уже ринулся исполнять поручение, как заметил в толпе Ивана, вялой походкой бредущего куда-то — явно без цели, и негромко прикрикнул, подражая начальственной интонации:

— Ванька, ходь сюды!

Начстанции, только вздохнул, давно устав, как от самого лизоблюдства, так и от тщетной борьбы с ним. Старый хитрован Василич даже прямую критику в свой адрес умело переводил на обычные «рельсы» лести, поддакивания и прочей малоприятной для нормального мужика гадости.

Иван, погруженный в свои мысли, на окрик никак не отреагировал, продолжая, как ни в чем не бывало, свое неторопливое шествие. Дозорный шел словно лунатик — никого и ничего не замечая вокруг. Губы его подрагивали, иногда складывались в слова, будто он вел неслышимую беседу с самим собой. Казалось, еще чуть-чуть и самостийный спор-разговор перерастет в нечто большее — с жестикуляцией и криками. Однако неугомонный завсклада бесцеремонно прервал напряженную рефлексию, схватив «мыслителя» за руку.

— Ваньк, ты чего ето не отзываешьси?

Федотов, с трудом сдерживаясь, незаметно сплюнул в сторону: «пародист недобитый».

— А, что? — Дозорный, пойманный врасплох, с трудом приходил в себя. — Это вы, дядя Коля? Извините, задумался.

— Задумался он, — недовольно просипел Василич. — И как ты к старшему по званию обращаешься?

«Лебезим перед одними, отрываемся на других», — с досадой отметил про себя Федотов.

— Прошу прощения, Николай Васильевич, виноват.

— Так, друг мой. — Заведующий складом сменил гнев на милость. — Беги ко мне, там дрезина под погрузку стоит, нужно в нее перекидать консервы, сласти кое-какие, спиртяжки немного — смотри бутыли не расфигачь, как дружок твой, Живчик…

На последнем слове Василич осекся, поняв, что брякнул про сына начстанции явно лишнее. Секундное замешательство (да легкая паника в бегающих свинячьих глазках), и командная речь обернулась подобострастной:

— Павел Семеныч, люблю твоего Костика, как родного, вот тебе крест… в смысле, слово большевистское. Однако иногда такое вытворит окаянный, что только и прощаешь в надежде, что за ум вот-вот возьмется и в папку своего наконец пойдет, станет ответственным гражданином Ботанической, честным, порядочным…

Федотов, как обычно в таких случаях, отключил слух и мозг и нетерпеливо махнул рукой, лишь когда поток елея начал перехлестывать все возможные границы.

Приняв начальственный жест за добрый (а главное — прощающий небольшую бестактность) знак, Николай Васильевич удовлетворенно крякнул и вернулся к застывшему дозорному:

— Возьмешь тюки с одеждой списанной, пару поддонов фонящих книжек из спецхрана, две бочки с «отработкой». Так, что еще забыл? Ну вот, на десерт — коробочку лекарств от души оторву. Сроки годности везде либо замазать надо, либо сорвать к чертям. Чего стоишь, рядовой Мальгин? Разрешаю выполнять, кладовщик в курсе, поможет, чем сможет.

Опешивший от неожиданного поворота событий Иван некоторые время лишь беззвучно открывал и закрывал рот, не решаясь перечить раздражительному начальнику. Однако валящая с ног усталость и обостренное чувство справедливости победили «иерархическую» робость, и он тихим голосом возразил:

— Дядь Коль… Николай Васильевич, как же так, я ведь только с «ночного» иду, двенадцать часов без сна, еще и инцидент этот…

Завсклада злобно зыркнул на расхрабрившегося молодого человека и бесцеремонно отрезал:

— Знаю я ваши так называемые «ночные дозоры»! Одно разнузданное пьянство да здоровый сон у костра. Ну-ка марш…

Теперь пришла очередь вмешиваться Федотову:

— Ну-ка, цыц, коли не видишь — пацаненок на ногах не держится! Гостинцы самолично пойдешь на дрезину навьючивать, не переломишься, а то жиром оплыл весь, холодец ходячий, смотреть противно.

Василич нервно хохотнул в ответ и, мгновенно уловив перемену начальственного настроения, без единого возражения ретировался. Правда, напоследок одарив Мальгина весьма нелестным и «многообещающим» взглядом.

— Иван, что за оказия приключилась? Мне ничего не докладывали, — спросил начстанции, дождавшись, пока разобиженный завскладом не скрылся в толпе.

— Павел Семеныч, — заволновался дозорный, — это… ну… фигня какая-то… в смысле, зверюга неопознанная… как это… неидентифицированный носитель мутагенных изменений, вот! Я туннель патрулировал — должны по уму втроем ходить, но чкалы со мной не пошли. Их командир, сказал, что ботаникам — ну, жителям нашей станции, а не в обидном смысле, ага… ну это он, наверное, хотел сказать… в дозоре делать нечего, и домой пытался меня отправить, только ведь я доброволец и никак не…

— Стоп, стоп, стоп! Не тараторь! Не разумею ничегошеньки. Давай так — шагом марш отдыхать, отоспись от души и со свежей головушкой ко мне — отчет держать. Уразумел?

Иван радостно, не скрывая облегчения, закивал и тут же, не прощаясь, с готовностью зашагал в сторону жилища.

Произошедший разговор выветрился из памяти уже через пару минут — сонливость и усталость быстро взяли свое. И лишь одна — самая навязчивая, самая беспокойная и неотступная мысль преследовала Ивана. Светлана… Светочка, Светик, Светлячок… Как осуществить задуманное, как разорвать тот невыносимый заколдованный круг — чудную помесь из страха и заветной мечты, — чтобы многотонный груз неопределенности, мучавшей уже несколько месяцев, наконец спал с его не самых сильных и выносливых плеч…

Дозорный мельком кинул взгляд на блестящую металлическую поверхность ближайшей колонны и с неудовольствием отметил собственную худощавость (злые языки называли ее худосочностью) и общую субтильность совсем не по-геройски выглядящего тела. Гнутая, отполированная до состояния зеркала жесть, покрывающая столб, еще больше искажала нерадостную для Ивана картину — карикатурный великан с осиной талией и такой же грудью. По эту сторону «зеркала» он не отличался и высоким ростом — тем обиднее казалась немая, но ядовитая насмешка листа презренного железа.

Молодой человек, огромным усилием воли стряхнув с себя почти победившую дрему, неожиданно резким шагом приблизился к колонне — практически вплотную — и застыл от нее в сантиметрах двадцати. С такого расстояния фигура уже не выглядела столь гротескно, однако вытянутое лицо в обрамлении не по моде длинных волос показалось мордой спаниеля — вечно печальной и до отвращения невыразительной. Попытка растянуть тонкогубый рот в широкой и злой насмешке превратила отражение — вопреки ожиданиям — не в Чеширского кота, а в скалящегося в дурной ухмылке суслика.

Расстроенный Иван мигом потерял всяческий интерес к лживой бездушной сущности, являющейся по совместительству украшением и декоративной опорой станции. Однако внутри уже привычно скребли разбуженные «кошки» — думки, одна мрачней другой, закружились в занудном, миллион раз повторенном хороводе: «она тебе откажет», «кто она, а кто ты», «красавица и…».

«Махнуть бы на все рукой, быстрей добраться до вожделенной „кроватки“ и спать несколько счастливых часов подряд — без снов и кошмарных откровений», — влюбленный страдалец тяжело вздохнул и медленным шагом двинулся к «дому».

Станция Ботаническая, купающаяся в праздничной красоте и роскоши, не замечала тяжких дум своих обитателей. Казалось, ее больше заботили алые «серпасто-молоткастые» полотнища, что щедрою рукой были развешаны вдоль всех стен и колонн. Громкая, зовущая в бой музыка интересовала станцию гораздо больше, чем бесхитростные мечты суетных и вечно спешащих жителей. Не было ей дела и до мальчишки-дозорного, грезившего о будущей свадьбе с милой его сердцу девушкой. Нет, конечно, пока жениться было рано — браки на станции регистрировали не раньше шестнадцатилетия, но Ивану почему-то хотелось заручиться Светкиным согласием уже сейчас. Или… Ну а как еще признаться ей, что он ее… Любит?

Иванова нелепая растерянность, усиленная смешной нерешительностью и помноженная на умилительную рефлексию, могли бы вызвать у любого живого существа добрую и понимающую улыбку, однако Ботаническая хранила мертвое, отвлеченное ото всех и вся молчание.