Ян Валетов - Ничья земля Страница 31

Молчун перепилил последний ремень, сунул тесак в ножны и ловко, как обезьяна, используя станину, полез наверх. Вертолет внезапно начал двигаться, скользя по илу на глубину. Дно ушло у Михаила из-под ног, и они с Матвеем погрузились в воду с головой. Не выпуская Подольского, он вынырнул, отплевываясь, ощутил, как деревенеет тело, наливается тяжестью промокшая одежда, почувствовал руку Молчуна, ухватившую его за воротник куртки.

И в ту же секунду вертолет полностью ушел под воду.

Часть 2

Глава 5

Все это время Сергеев чувствовал, что его куда-то несут, везут, что к нему прикасаются чьи-то руки, то есть, сказать, что все это время находился без сознания, он не мог. Он даже понимал, что такое состояние называется контузией: кто-то несколько раз громко произнес это слово рядом с ним. Он слышал запахи — острый йодовый, холодок спирта, и только что распечатанных, стерильных бинтов, который он так хорошо знал.

Был укол в предплечье, в живот, потом холодом наполнилась вена на правой руке, и Сергеев провалился в сон — не в беспамятство, а именно в сон. И как-то сразу проснулся: открыл глаза безо всякой фазы пробуждения, уперся взглядом в белый потолок и ощутил далекую (значит, кололи наркотик) боль во всем теле.

Первым ощущением было, что по нему пробежался табун лошадей, голов, этак, в двадцать. Несмотря на укол, делавший состояние терпимым, болела каждая клеточка тела, каждая косточка, каждый сустав и каждая мышца. Болели даже глаза изнутри и явно прокушенный язык. Ныли, как от ледяной воды, зубы.

Сергеев скосил глаза — повернуть голову было выше его сил, и понял, что он в больнице. В хорошей больнице — кровать была широкой, современной, похожая на огромное кресло — «ленивку», с откидным ограждением из тонких никелированных трубок и съемной стойкой капельницы в изголовье. В общем — кровать, а не то железное убожество, на которое кладут простых смертных в госпиталях. На стойке капельницы висел пластиковый мешок, полный какой-то прозрачной жидкости, от мешка отходила трубка, второй конец которой, вместе с иглой, как догадался Сергеев, был в какой-то из его вен.

Он пошевелил пальцами ног, потом рук. Все работало, хотя малейшее усилие было неприятным и требовало основательной психологической подготовки. Дышал он самостоятельно, но тяжело, скорее всего, грудь была плотно забинтована. Значит, пострадали ребра.

— Однако, — подумал Сергеев, — жевали меня, жевали!

Голову удалось повернуть в два приема.

Рядом с ним, точно на такой же кровати, лежал, демонстрируя далеко нечеканный профиль, друг детства, мать бы его, Вова Блинчик.

Ближний к Михаилу глаз Владимира Анатольевича, затек от удара, остальная, видимая часть физиономии была исцарапана или посечена осколками стекла так, что создавалось полное впечатление, что Блинова сунули головой в ящик с бешеными кошками. Нога господина депутата, была в гипсе, и болталась на системе растяжек, удерживающих ее в приподнятом состоянии. На левой руке, подвязанной к шее, тоже был лангет — до локтя. В общем, Блинчик представлял собой безрадостное зрелище, и оптимизма по отношению к самому себе Михаилу не добавлял. Этакое наглядное пособие для студентов-травматологов, а не политический деятель.

Сергеев с испугом еще раз проверил шевелятся ли пальцы на ногах, и попытался определить нет ли на нем самом гипсовых повязок, но не определил. Хотелось вспомнить, чем и обо что он бился во время покушения на Бориспольском шоссе, но список получился настолько обширным, что Михаил решил не забивать себе голову глупостями. Главное он жив, более-менее цел, обошлось без ампутаций и тяжелых переломов, остальное — заживет, как на собаке. Не впервой. Человек, вообще, очень живучее существо. Могло получиться значительно хуже. Сергеев вспомнил уходящую из-под ног землю, жар взрывной волны, порхающего рядом Блинчика, прижимающего к себе металлический кейс, и мысленно перекрестился.

Цепочку событий Михаил мог вспомнить «от и до», вроде бы выпадений не было. Но после того как их подняло взрывом — была темнота, полная звуками, шорохами и прикосновениями. Достаточно болезненная темнота, надо заметить. А вот воспоминаний не было.

Сергеев не сомневался, что лежащий поперек шоссе камеон, парень в «омоновке» с трубой гранатомета на плече, автоматчики на виадуке и даже ГАИшники на месте аварии — звенья одной цепи. Он и сам умел организовать такой «теплый» прием, да, и что греха таить, один раз даже организовывал, правда, было это очень далеко от этих мест, и получилось, не в пример, лучше и чище. То есть, кого планировали, того и…

Но в последние годы вспоминать об этом он не любил, и не хотел. Сменились приоритеты, симпатии и понимание ситуации. Не только общественные, но и личные, Сергеевские. Человеку тому, безвременно погибшему в результате несчастного случая, поставили памятник прямо в столице — только почетный караул не стоит.

А его другу, политическому оппоненту и заказчику «роковой случайности», повезло меньше — его памятники, которые ставились повсеместно, на советские деньги, еще при жизни «великого деятеля современности», прозревший народ валил помощью канатов и грузовиков уже в 1991 году. Правда, тогда прозревший народ еще много чего делал, а потом выяснилось, что народ-то вовсе и не прозревший, и делал что-то совсем не то, и в народ даже пришлось стрелять. Так уж вышло, и ничего удивительного в этом не было.

Тогда — был приказ, совершенно не было подробностей — в таких случаях никто и никогда ничего не объясняет. «Не надо думать — с нами тот, кто все за нас решит!», как пел Владимир Семенович. Но Сергеев очень хорошо помнил чувство жгучего стыда, совершенно неуставное, запретное чувство, которое он испытал, когда сидя в какой-то безымянной пивной, на варшавской Пражке, увидел по телевизору репортаж о похоронах того, кого они с сотоварищами и убили.

Был гроб накрытый знаменем, почетный караул, залп в небо и скорбные лица друзей и соратников, среди которых Михаил силился рассмотреть, угадать, узнать того, кто обратился с «просьбой» к Большому Брату. Но не рассмотрел — так глубоко и искренне все скорбели.

Если руководствоваться собственным опытом — не должен он был сейчас лежать, пусть и перебинтованный, на чистых простынях в больнице. И Блинов — не должен был. По всему выходило, что лежать им должно в холодной прозекторской морга областной больницы — на каталках и с номерками на ногах. И кто-то в это время должен был бы уже скорбеть, кто-то писать некрологи, а кто-то готовить места на кладбище. А так, как ничего из этого (в результате то ли счастливой случайности, то ли роковой ошибки, тут уж как посмотреть!) не делалось, то надо было ожидать попыток исправить допущенную оплошность.

Ну, не принято бросать такие дела на полпути.

— Умка…

Голос у Блинова был такой жалобный, что хотелось пустить слезу и погладить его по голове.

Сергеев медленно повернул голову в сторону Блинчика и сказал:

— Я тут…

Судя по тому, как это прозвучало и по выражению исцарапанного Блинчикова лица, его собственный голос был не лучше.

— Ты как? — спросил Блинчик, глядя на Михаила заплывшим оком.

— Плохо, — ответил он. — Но в сравнении с Бубликовым…

Блинов попытался рассмеяться и заперхал — подвеска, на которой висела загипсованная нога, зазвенела, как сбруя идущей рысью лошади.

— Покатались, — прохрипел Блинчик. И опять закашлялся. — Вот, черт… Больно. Руки-ноги, хоть, целы?

— Не уверен. Кажется — да.

— Везучие мы с тобой.

— Ну, это как сказать… — возразил Сергеев.

— А, как не говори, — сказал Блинчик. — Если не в морге, то уже везучие.

— Слушай, Блинов, тебе не кажется, что ты должен мне кое-что объяснить?

— Давай потом, Умка… — протянул Блинов умирающим голосом.

— Когда — потом? Когда нас добьют?

— Не станут нас тут добивать.

— Мне бы твою уверенность…

— Остынь, Миша…Мы в Феофании, тут только моей охраны на этаже сейчас — человек десять.

— А в джипе сколько было?

— В джипе, — повторил Блинчик, эхом. — Ох, блядь… Ребят-то как жалко.

— У пчелки — жалко, — сказал Сергеев, — ты мне лучше скажи, кому ты поперек горла стал, Блинов, что на тебя так наехали? У нас что — на всех депутатов сезон охоты? Или на некоторых? Особо шустрых? Обычного киллера послать не могли? Устроили, твою мать, войсковую операцию в столице?

Блинчик молчал.

Михаил присмотрелся и увидел, как из уголка заплывшего глаза собеседника выползает большая слеза.

Не то, чтобы Сергеев разучился жалеть или сопереживать, нет! Это свойство остается в любой, даже самой зачерствевшей душе, просто человек учится не обращать внимания на эмоции. И рассматривать погибших бодигардов Блинова, как неизбежные потери он не мог — слишком долго он сам относился к той прослойке, для которой английское выражение «collateral damage» обозначало, на самом деле, собственную жизнь или смерть.