Андрей Гребенщиков - Голоса выжженных земель Страница 4

Иван сел на краешек предложенной скамейки и замер в ожидании. Начальник станции некоторое время молчал, лишь передвигая с места на место увесистого вида статуэтку, носящую странное название «Рабочий и…», кто «и» Мальгин никак не мог запомнить — непонятное слово, значение которого, несмотря на объяснения деда, всегда ускользало от него. Одним словом, баба с серпом в руке, судя по одежде — «чкаловка».

Наконец Павел Семенович со вздохом отставил фигурку.

— Ванятка, ты извини, если доспать толком не дал… — начал он и внезапно умолк на полуслове.

Молодой дозорный с удивлением воззрился на собеседника. Всегда собранный и деловитый начальник сегодня выглядел изможденным и усталым. Его лицо, более бледное, чем обычно, было мрачным, отстраненно-задумчивым и даже… потерянным! Это Федотов-то — человек, которого иначе как Железным Большевиком никто не называл…

— Что-то случилось, Павел Семенович?

Федотов встрепенулся, затуманенные тревожными мыслями глаза просветлели:

— Задумался, прости старика. Мне на Чкаловскую надо отчаливать, оказия нежданная нарисовалась… Пока дрезину готовят, поведай, чего там с тобой в дозоре приключилось.

Иван, немало подивясь пристальному интересу главы станции, все же мешкать и задавать лишние вопросы не стал и немедля приступил к рассказу.

Кирюшка зычно гикнул и с размаху засадил что-то грязно-вонючее в спину чкаловцу, замыкающему строй ночного охранения. Жижа немедленно расползлась на защитном костюме дозорного, оставив мерзкого вида кляксу. Дозорный дернулся и резко повернулся, вздергивая автомат.

Кирилла Топырева на станции знали все. Сирота, сын погибшего при таинственных обстоятельствах сталкера по прозвищу Федя-Лиходей, он рано остался один, долго жил по чужим семьям, а сейчас являлся единственным воспитанником созданного специально под него приюта. Другие дети, пережившие страшную беду, всегда находили себе новых родителей, а часто за ними выстраивались целые очереди. Лишь от младшего Топырева поочередно наотрез отказались пять супружеских пар. Причина — неуемная, ничем не объяснимая дурь и лютая, недетская злоба. Не было на станции большего отморозка и хулигана — Кирю боялись сверстники и ненавидели взрослые, а за глаза иначе как «олигофреном» не называли, постоянно сравнивая с «безбашенным полудурком-отцом». И страшнее наказания, чем внеочередной наряд в приюте в обществе совершенно необучаемого монстра, на Ботанической просто не существовало.

Вот и сегодня Топырев, привычно сбежав из-под опеки очередного несчастного «воспитателя», занимался любимым делом — гадил окружающим.

«Чкал», заметив, что враг всего лишь малолетний «ботаник», забросил оружие за спину и грозно направился в сторону негодяя.

Кирилл и не думал прятаться или бежать. Распахнув беззубый рот, он завопил:

— Чкаловцы — рабы, приживалы и холопы! Мерзкие нахлебники, бездельники, объедающие нашу добрую станцию. Неблагодарные упыри на нашей шее!

Мозг придурка явно не мог сгенерировать столь сложные ругательства, потому в другое время можно было только подивиться столь вызывающему красноречию. Однако разъяренный чкаловец думал только о славной трепке, ожидающей недоросля.

— Только тронь меня, поганый гастарбайтер! — истошно заверещал Топырев, когда дозорный схватил его за шкварник.

Внезапно откуда-то из темноты раздался зычный голос: «Что здесь происходит?»

Из ближней палатки неспешно вышло трое здоровых детин в камуфляжной форме. На рукавах каждого алели яркие милицейские повязки.

Пойманный негодник, похоже не очень удивленный появлению подмоги, тихо, с деланой обидой проблеял:

— Товарищ милиционер, меня чкаловский избивает.

— Гражданин, сдайте оружие и пройдемте до выяснения обстоятельств. — Самый коренастый страж порядка требовательно протянул руку к автомату опешившего дозорного.

Чкаловец на секунду замер, приходя в себя от неожиданного поворота событий, а затем, демонстративно передернув затвор, пробасил:

— А ты попробуй, отбери.

Воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь всхлипами юродивого.

Напряженные мужские фигуры застыли друг напротив друга в угрожающих позах — взбешенный, готовый на все чкал, направляющий в грудь крепышу-милиционеру ствол АКМ, и хищно глядящие в прицелы охотничьих карабинов менты, нетерпеливо ждущие команды стрелять на поражение. Лишь глава патрульной тройки плотоядно улыбался, непринужденно рассматривая дуло наставленного автомата:

— Гражданин иной станции, повторно предлагаю вам сдать оружие. Вы находитесь в пределах юрисдикции станции Ботаническая и обязаны подчиняться представителям сил ее правопорядка. Неподчинение приравнивается к вооруженному нападению…

Говоривший прервал себя на полуслове и растянул губы в презрительной усмешке. Несмотря на официальный тон, в каждой фразе его сквозил нескрываемый вызов, а в сощуренных глазах явственно читалось: «Только дернись, сука чкаловская, и я тебя с огромным удовольствием размажу».

Со стороны дозорных послышался недовольный ропот — кто-то пытался спорить, другие громко и зло возмущались, третьи матерились сквозь зубы.

Накаленную обстановку наконец разрядил один из чкаловцев, судя по властному голосу — командир дозорного отряда:

— Ильяс, отставить сопротивление! Отдай оружие и иди с этими людьми. Я пойду с тобой.

Дозорный, названный Ильясом, заколебался, автомат в его руках на миг дрогнул, но ствол пошел вниз.

Однако мент, потерявший интерес к «бунтарю», теперь пристально разглядывал чкаловца, умиротворившего «земляка»:

— Гражданин, обвиняемый в хулиганстве и оказании вооруженного сопротивления органам правопорядка, пойдет один, без сопровождающих.

Сказано это было твердо и абсолютно безапелляционно, но сам говоривший продолжал смотреть на собеседника, ничего не предпринимая и будто выжидая ответной реакции. На его лице играли желваки, а в темных глазах пылал яростный огонь. Про таких говорят: «чешутся руки», и они действительно «чесались» — сержант Комаренко давно засиделся под землей и откровенно страдал от скуки. «Ну же, чкал, не будь бабой! Вспыли, полезь выручать своего ретивого товарища, давай же!» — молил про себя возбужденный взрывоопасной, почти искрящейся атмосферой милиционер.

В ответ же послышалось лишь корректное и спокойное:

— Я являюсь руководителем военизированного формирования, прибывшего на Ботаническую для осуществления пограничного рейда в соответствии с Договором. Я несу ответственность за действия группы и за каждого ее отдельного члена. Ввиду отсутствия на вашей станции дипломатических или консульских служб, мои полномочия приравниваются к консульским.

Нарочито хладнокровная и издевательская речь чкаловца стала последней каплей в неглубокой чаше терпения воинственного сержанта — он буквально взорвался.

Выхватив пистолет, Комаренко подскочил к «консулу» и с ненавистью прохрипел:

— Ты, сука с сучьей станции, со мной спорить вздумал?! Бери своих безродных ублюдков и вали, куда шел!

Для убедительности мент приставил к виску чкаловца ствол:

— Считаю до трех. Раз…

— Всем стоять, — рявкнул чкаловский командир, останавливая бросившихся ему на помощь бойцов. — Мы уходим. А тебя, сержантик, я запомню, помяни мое слово. Если с Ильясом что случится, лучше вешайся сам…

Последнее было произнесено свистящим шепотом, однако услышали все вокруг.

Слушая рассказ Ивана, Федотов, и до того пребывавший в расстроенных чувствах, мрачнел на глазах. Иногда он перебивал дозорного, чтобы уточнить незначительные, с точки зрения Мальгина, детали, но чаще в сердцах чертыхался и непонятно кого обещал закопать живьем. Наконец Павел Семенович не выдержал, вскочил из-за стола и принялся нервно измерять утлый кабинетик шагами:

— Опять провокация! Опять! Уже третья в этом месяце…

Дозорный непонимающе смотрел на раздосадованного начальника, но вопросы задавать не решался.

Федотов метался, словно зверь в клетке, что-то неразборчиво бубнил под нос, зато ругался вполне отчетливо.

— Ванятка, как все плохо-то, неправильно и просто отвратительно…

— Павел Семенович, я что-то не то рассказываю? — встревоженно спросил Мальгин.

Федотов неопределенно махнул рукой, тяжело вздохнул и усилием воли заставил себя усесться обратно на рабочее место. Однако скрыть нарастающую нервозность не мог — его выдавали бешено барабанящие по столу пальцы.

— Иван, ты не молчи, времени у нас в обрез. Чем история закончилась?