Игорь Вардунас - Последний поход Страница 8

— Да что там могло остаться, — отмахнулся священник, и девушка впервые уловила в его голосе жесткие нотки. — Пепел, разрушение, боль. Все порушили, стерли с планеты начисто. Нет больше ничего, Лера. Больше ничего нет. И надежды нет. Некуда плыть.

— А бог на небе? Как же он?

— А что он. Бог, — устало проговорил мужчина. — Бог всегда здесь. — Он указал на свое сердце. — Вот только ничем не может уже помочь. А небо… Небо только и делает, что плачет радиоактивным дождем. А ведь когда-то давно оно было ванильным, чистым, мягким, спокойным и таким прекрасным, когда солнце садилось за горизонт.

— Но ведь мы же приплыли, — робко вставила девушка. — Вдруг и в вашей стране кто-то есть. Я вот хоть узнала судьбу родителей. Так легче. Хоть и тяжело на душе. А у тебя есть… была семья?

— Нет там никого, Лера, — Михаил отвернулся от собеседницы. — Руины, пыль да призраки. А теперь и здесь ничего. Ваша лодка — чудо. Но уже никому не нужное. Поздно. Слишком поздно.

Он помолчал и, ссутулившись, тихо закончил:

— Зря вы приплыли. Ничего нет, а снова кровь.

Лицо девушки дернулось, словно от пощечины.

— Мы не хотели, ты же знаешь.

— Никто не хотел.

Посмотрев на пустую кружку, Лера поставила ее на печь рядом с кружкой священника.

— Знаешь, за годы, проведенные здесь… Вроде живешь, а остального мира как бы и не существует. А теперь его и вправду нет. Каково это?

— Это страшно, — почти прошептала девушка.

— Страшно, — повторил Михаил. — Какая-то часть тебя просто умирает, и все. А ты даже не сразу догадываешься, почему.

— Как… как вы узнали? — спросила Лера и сама испугалась вопроса.

— Ловили обрывки передач. Связь полностью оборвалась на вторые сутки. А потом тишина. Неделю. Месяц. Год за годом, двадцать лет. Молчание и больше ничего.

Сплетя пальцы, Лера с такой силой сдавила руки коленями, что заныли кисти.

— Больше ничего.

— Я знаю, что такое одиночество, Мигель.

— Нет, Лера. Не знаешь.

— Послушай, если это из-за семьи…

— Договорить не решилась, и так заранее зная, что оказалась права.

— Я не хотела.

— Можешь сейчас уйти? Пожалуйста.

Священник впервые за все время их знакомства попросил оставить его одного. Помявшись, но проглотив душившие ее слова, Лера встала и, взяв шапку, тихонько направилась к выходу. Выходит, у него была семья, которой не удалось пережить Апокалипсис, и она по неосторожности пробудила хрупкие воспоминания вновь. Девушка почувствовала себя виноватой. Хотя за что теперь им было винить себя? За боль, которую пронесешь с собой до могилы? За утраченное счастье, которое теперь являлось всего лишь словом?

Нет. Виноватыми должны были чувствовать себя другие. Палачи, которых уже давным-давно не существовало.

— Постой!

Дойдя до двери, Лера остановилась и обернулась. Догнавший ее Мигель протянул девушке небольшой сверток в ветхой тряпице.

— Вот. Возьми.

— Что это?

— Это принадлежало твоей матери. Она часто приходила сюда.

— А что внутри? — у Леры дрогнуло сердце.

— Не открывал. Она все время молилась. Наверное, за тебя. Ступай.

Вернувшись на место, священник, снова поникнув, сел перед

печкой, и, глядя на мечущийся за перегородкой огонь, неторопливо зашуршал четками.

Молясь.

За кого? Для чего?

Один. Столько лет проведший вдали от мира, которого больше нет. Человек, для которого не тронутая войной, чистая от радиации земля стала земным адом.

— Прости, — прошептала Лера и закрыла за собой дверь.

Вернувшись на лодку и заперевшись в каюте, она стянула куртку, не сводя глаз с лежащего на застеленной койке свертка, который с любопытством обнюхивала мышь. Что же там? Вещи, воспоминания, слезы? Очередная боль прошлого? Чего такого могла оставить мама в одинокой церквушке на краю света. Кому?

Усевшись на одеяло и заправив за ухо выбившуюся прядку волос, Лера осторожно взяла переданную Мигелем вещь и положила к себе на колени. Ну же, смелей. Не зря ведь отец Михаил хранил это у себя столько лет…

Наконец Лера потянула за бечевку и развернула сверток.

Несколько пожелтевших от времени тетрадных листов в линеечку. Такой знакомый аккуратный почерк, чем-то похожий на ее собственный, местами чуть заваленный, — видимо, дрожала рука. И короткие строчки, столбиком, одна под другой… Лера вчиталась, чуть шевеля губами.

Красный солнца луч едва виден из-за туч,Баю-бай, мой лисенок, засыпай.Носик хвостиком прикрой, не достанет волк ночной,В колыбельке ты лежишь, тихо носиком сопишь.Баю-бай, баю-бай…Колыбельные.Для нее.Письма с неба.

В некоторых местах слова были нечитаемы из-за пятен, размазывавших чернила. Силящаяся разобрать строчки Лера поняла, что это за пятна, когда обнаружила, что плачет. Отложив листок, она уперлась локтями в колени и уронила в ладони лицо.

Мама! Мамочка… Несмотря на весь ужас войны, на отсутствие какой-либо информации о том, жива ли Лера вообще, материнское сердце томилось, спешило поздравить с днем рождения, пело колыбельные своей кровиночке, прекрасно зная, что никогда уже ее не увидит.

Дурак Мигель! Зачем! Ну зачем он это сделал? Зачем разбередил и так не заживающую, полную страдания и лоскутов воспоминаний рану! Наверняка все посмотрел, потом завязал назад и прикинулся, что ничего не знает.

Конечно же, это было не так. Она знала.

Равно как знала, что боль не отпустит уже никогда.

Возвращаться в храм не хотелось, хотя Мигель был тут совершенно ни при чем. Никто уже был ни при чем.

Баю-бай.

Баю-бай…

Но пока лодка оставалась запертой во льдах, владеющий русским настоятель продолжал подолгу беседовать с Лерой, рассказывая о своей жизни до войны, и даже понемногу стал учить любопытную девушку испанским словам и фразам.

Так что теперь, помимо английского, она понемногу практиковалась в испанском, избрав себе в жертвы Паштета с Треской, которые в свободную (как всегда, сугубо по их личному мнению) минуту по обыкновению забились на камбуз и резались в домино вместо того, чтобы помогать Лере стряпать нехитрый ужин из свежевыловленной «рыбы антарктических льдов».

Тем не менее, неразлучная парочка и в этот раз против собственной воли сумела поднять Лере невеселое настроение.

— Может, вы все-таки бросите валять дурака и поможете? — не выдержав, поинтересовалась Лера, отирая пот со лба кулаком, в котором держала нож для разделки. — Тахоме нездоровится, так я что теперь, на всех мужиков одна готовить должна, что ли?

— Давай-давай. Швидше. Мы ее ловили, значит, тебе — чистить, хе, — невозмутимо парировал Треска, делая очередной ход. — Не впервой, не развалишься. Да смотри, не перевари, как вчера.

— Ага! Не проворонь, — присоединился к приятелю Паштет. — Чужой труд уважать надо. К тому же у нее ни чешуи, ни запаха, ни костей, сплошное филе. Режь себе да режь.

Как узнала Лера, этого хека окрестили «ледяным» за абсолютно белую кровь. Взяв из таза очередную склизкую рыбину, она точным движениями отрезала ей плавники и голову, выпотрошила брюшину и промыла.

— Истину глаголешь, чувак. Не зря же мы все утро зады в резинке морозили.

— Lo sento! Almuerzo en veinte minutos![9] — отложив на доску нож, неожиданно громко рявкнула девушка.

— Чего ты там лопочешь, пигалица, — не отрываясь от игры, бросил через плечо Паштет и не глядя звонко треснул потертой костяшкой о стол. — А ннн-аа тебе!

— Рыба[10]… - разглядев костяшку, Треска разочарованно оскалил гнилые зубы. — Бли-и-ин.

— Ну, извините, — развел руками Паштет. — Сам не ожидал.

— Да шут с тобой, — отвернулся от ничьей Треска. — Говорено сколько раз было — только в шапке снаружи ходить.

— Знаю, — не оборачиваясь, беззлобно огрызнулась девчонка. — Просто надоело все. К черту пошло.

Вдруг, ловко подбросив, она поймала опасно крутанувшийся нож за ручку и с гулким стуком воткнула его в брызнувшую рыбьей слизью разделочную доску.

Парочка насмешников попритихла.

То-то, пусть не забывают, что она — охотница. Смежив веки, Лера медленно выдохнула через губы.

— Знать-то знаешь. Ан вон, видать, последнюю извилину в котелке то и отморозила, — недовольно поморщившись, заключил Треска, явно не впечатленный показом. Или попросту его не заметивший.

— Mallrats mas animado! De lo contrario iria que aqui es usted![11]- еще больше злобно веселясь от того, что повара ни черта не понимали, прикрикнула Лера, для виду с разворота замахнувшись на приятелей половником, вынутым из бурлящей кастрюли с доходящей ухой.

Да что с ней такое? Ведет себя, как тринадцатилетняя девчонка. Бросается на всех, кусает, огрызается, как подросток. Сопротивляется неизвестно чему, лишь бы только отстоять себя. Оставить за собой последнее слово.