Некоторые любопытные приключения и сны - Коллектив авторов Страница 13

Нас ввели в одну комнату, называемую Адскою. — На столе полуобгорелом лежала книжка, в которой описано явление самим Лордом Литтельтоном. — Я с жадностью читал ее, и сообщу здесь существенное ее содержание.

Отец сего Лорда, Георг или Джордж Литтельтон, был один из просвещеннейших мужей в Англии, любитель и покровитель учености, истинный ценитель отличных дарований. Он сам был хороший сочинитель, друг Попа и всех высоких умов того века; но притом был благочестив и набожен без суеверия; верен своему слову, честен и благотворителен; память его доныне благословляется во всей окрестной стране.

Совсем не таков был сын его. Беглость и остроту разума своего он обращал к тому, чтоб во всем находить смешное. К несчастью он свел тесное знакомство с одним развратнейшим молодым человеком, который скоро вовлек его во все пороки и распутства. Для них не было ничего святого: религия признавалась суеверием, честность слабоумием, а веселия и удовольствия, какою бы ценою куплены ни были, единственною целью жизни. Сколько жертв, обольщенных лукавством их, принесено любострастию! Сколько честнейших людей пострадало от их коварства и вероломства!

Естественно, что такие развратники скоро освободили себя от страха будущей жизни и, по примеру всех вольнодумцев, не верили бессмертию души, а еще менее возмездию по смерти. Ад и Рай считали они мечтою, вымыслом слабых душ. Еще в самых молодых летах шутя дали они один другому торжественное и клятвенное обещание, что кто из них прежде умрет, тот должен явиться другому, оставшемуся в живых, и известить его, есть ли жизнь по смерти, есть ли Ад и Рай. Клятву сию запечатлели они, подписав ее кровью своею.

Прошло после сего много лет, проведенных в пороках и злодеяниях всякого рода. Наконец друг Лорда Литтельтона умирает, как жертва распутства. Лорд скоро утешился в сей потере рассеянием и веселостями в кругу других подобных ему развратных людей.

«В одну ночь (так продолжает Лорд в своей повести), сидя один в моем кабинете и перебирая бумаги, нашел я нечаянно кровавое то рукописание. В самую ту минуту пламя осветило меня: я увидел пред собой образ умершего друга моего, весь в пламени. С ужасом вскочив, я хотел бежать; но услышал сии слова: “Я пришел исполнить священный обет, запечатленный моею кровью. Есть Ад! Страшный Ад!. . Есть Ад развратителям! Есть Ад притеснителям невинности! Есть Ад безбожникам!. . Увы! Увы!” —

Сии стенания произнес несчастный друг мой таким ужасным, таким болезненным голосом, что я упал на колена и, подняв руки к небу, воскликнул: “Господи! Господи! буди милостив нам грешным!”

С сею молитвою я повергся на пол. Слуга, услышав мои вопли, вбегает в комнату и видит меня поверженного и дрожащего всеми членами. Он поднимает меня; я устремил взоры на то место, где видел друга моего. — Видение исчезло; но стол, на который он положил руку, пылал. Слуга бросился гасить огонь. — “Бойся! вскричал я ему: это Адский пламень!” Но он, перекрестясь, потушил огонь. Знак от пламенной руки остался на столе неизгладим».

И в самом деле, на столе виден знак, как бы прожженный огненною рукою. — Станем продолжать повесть.

«Сие ужасное явление так сильно поразило меня, что я впал в жестокую горячку. В бреду мне только мечтался Ад со всеми его муками; страдание мое было ужасно; с трудом я оправился.

С того времени я оглянулся на себя и ужаснулся той бездны, в которую злодеяния мои меня повергли. Быв сам на краю гроба, я почувствовал, что жизнь наша здесь на земле скоропреходяща, а там ожидает нас…. Боже! отврати и от меня ту казнь, какая ожидает злодеев по смерти! — Да не забуду никогда, что есть Ад! — Страшный Ад!….»

Здесь оканчивается собственное повествование Лорда Литтельтона. В конце приписано духовником его следующее дополнение: «Страшное сие явление никогда не выходило из его памяти. Он велел изобразить Ад в прозрачной картине и поставил ее в своем кабинете; на оной, вместо подписи, были те слова, которые он слышал из уст несчастного своего друга. Он совершенно переменился, сделался набожен и боязлив до крайности. Вой собаки, крик ночной птицы, шорох в комнате, собственная его тень пугала его и возвещала ему какое-нибудь несчастье. Он не мог остаться один ни на минуту. Сон его был самый беспокойный; часто вскакивал с ужасом и воплем и устремлялся бежать. Жизнь его была самая мучительная. Только утешения веры облегчали страдания его и успокаивали его на время.

В один день представилось ему, будто он видит тень девицы, которую обольстил в молодые лета. Она предсказала ему, что он умрет в седьмой день. С ужасом бросился он из комнаты; никакие утешения не могли его успокоить: воображение его так сильно поражено было, что он почитал смерть свою неизбежною; и действительно, в седьмой день умер».

См. Дух. Журн. 1816, No. 8.

XXV

Необыкновенное приключение, бывшее в Москве, в конце прошедшего столетия, с Г-м К. .,

Русским ученым[11], и им самим описанное

Начало моей болезни было следующим образом.

Сперва чувствовал я попеременно небольшой озноб и жар; трое суток продолжалась бессонница. Потом начался в ушах шум, и с умножением жара умножался, так что сделался наконец некоторым тонким, но вразумительным голосом, который повторял мне непрестанно: берегись, и покайся! Я ужаснулся сего повторения и не знал, что это значит; старался быть всегда между людьми, разговаривать и, сколько можно, принимать на себя веселый вид. Все было тщетно. На четвертую ночь сей голос столь уже был внятен, что поверг меня в недоумение и задумчивость, и заставил помышлять о смерти. Не лишась бодрости и памяти, я однакож спросил: чей это голос? Ответствовано: Я твой Ангел-Хранитель! Засветив огонь, стал я читать Горация; но мне сказано, чтобы я его бросил. Я взял некоторую духовную Латинскую книгу и читал ее с полчаса; голос же Ангела Хранителя предупреждал всегда мои слова и мысли, и где я ошибался, поправлял меня. Вдруг с левой стороны послышались голоса, устрашающие меня, злословящие Бога. Я упал на колена; часа четыре, с малым только отдохновением, молился Богу, и пот с меня тек рекою. Во время молитвы, страшные голоса были слышны уже вдалеке, а голос утешительный, становясь громче, ободрял меня непрестанно. Когда я ложился, чтобы отдохнуть, то грозные голоса мало-помалу приближались, а голос утешительный повелевал мне опять молиться. Это продолжалось две ночи; мне пустили кровь. Задумчивость моя сделалась всем приметна. Вместо того, что я прежде был первым зачинщиком шуток и различных проказ, я стал убегать тех обществ, где могли быть речи нескромные и противные слуху,

Следующую ночь я совсем не ложился спать. Все умножилось. Что я ни делал: начну ли читать, стану ли ходить, сяду ли — все, даже самое малейшее движение руки, было хулимо со стороны левой. Нерешительность и недоумение овладели мною. Сего ужаса не можно вообразить. Я, стоя на коленах, молился и непрестанно вопил: Боже! очисти мя грешного! Живущие со мною ужасались, и старались отвлечь меня от молитвы, а мне это было весьма прискорбно, потому что я только в одной молитве и находил утешение. Стали говорить, что я с ума сошел; однако я сам сходил за священником и исповедался. После сего восчувствовал я некоторое спокойствие и лег на постелю. Страшные голоса ругали меня из всей силы. Голос утешительный повелел мне их презирать и на них плевать; от чего у нас произошла превеликая брань. Они исчисляли мне все мои грехи и самые их обстоятельства и минуты; но я, по повелению утешительного голоса, противополагал им милосердие Божие. — Вдруг начали у меня холодеть ноги с самых пят, и сей холод простирался почти до самого сердца; в сие же время слышно было неизвестное унылое пение, повелевающее вязать меня узами смерти. Непрестанно вопия: Боже! очисти мя грешного! притом бия себя в грудь и проливая слезы, привел я в ужас и сожаление всех предстоящих. Голос повелел смертным орудием коснуться к моему сердцу. Я ожидал уже смерти; но сего не последовало. Потом вдруг восстал ужасный шум. Голос утешительный сказал мне, чтобы я принял всевозможную крепость духа и памяти, и что я вступаю в самый страшный подвиг противу Князя тьмы; повелел мне вооружиться молитвою, и обещал помогать мне невидимым своим присутствием и советами. В самом деле, душегубец воскликнул зверским ревом: Он должен выть наш! Тогда все кости мои вострепетали и как бы хотели выскочить из тела. Ах! могу ли изобразить сей суд! Я узнал тогда, что при смерти можно более согрешить, нежели во всю жизнь. Сперва сказали: гордости грех есть смертный грех! и сие повторяли раз тысячу или, может быть, столько, сколько раз приходило мне на мысль, или сколько самым делом исполнено мною сие беззаконие. Таким образом, по порядку все мои действия, слова, помыслы и намерения ими исчислены и повторены многократно. Я удивлялся беспредельной памяти злых духов. Когда, ужасаясь, приходил я в отчаяние, они писали: отчаяния грех есть смертный грех; когда же, напротив, уповал на милосердие Божие, они писали: излишнего упования грех есть непростительный грех. Итак, вообразите, что мне было делать! Однако голос утешительный непрестанно ободрял меня к молитве; и я так утомился, что, не могши стоять на коленах, упал па пол. Товарищи мои подкладывали мне подушки или хотели меня положить на постелю, но я все отвергал, потому что утешительный голос, еще яснее говоря со мною, всегда увещевал меня к тому. Страшный шум несколько уменьшился. Я встал, оделся, и, вопреки усилиям моих сотоварищей, пошел с ними в церковь. Это было в среду на первой неделе великого поста, и народу в церкви было множество. Я стал на правой стороне, против образа Святителя Димитрия Ростовского, и непрестанно молился в землю. Народ на меня обратился; одни мне смеялись, а другие говорили: ах, как он жалок! Но сам я чувствовал в себе услаждение: утешительный голос повелевал мне не стыдишься. По окончании литургии, приложился я к образам и, пришедши домой, лег на постелю. Какому надлежало быть во мне жару! Четыре ночи не спать, быть всегда в поту и ходишь по морозу! Вся кровь во мне кипела. Час спустя, почувствовал я прохладу; утешительный голос беседовал со мною, и я двигал устами, ответствуя ему тихо. Тогда-то подумали все, что я обезумел: и нельзя не подумать!