Ракета (СИ) - Семилетов Петр Владимирович Страница 19

— Молодец старик!

Наконец к нему подошел Снегур и, стараясь больше выдыхать, чем делать вдохи, спросил:

— А врачи разрешили проводить так много времени на ногах?

Снегур был с одной стороны озабочен. А с другой доволен. Журналистам угощение понравилось. Каждому он сверх того вручил по конверту, а уж что там в конверте — кому какое дело? Лотерейный билет.

— Я у врачей разрешения не спрашивал, — почти не разжимая губ, ответил Храмов.

— Зря, очень зря, — сказал издатель, блеснув слюной в зеве.

В зале появилась фигура старика, с опущенными плечами, паклей седых волос. На груди у него были два ордена, один перевязанный ленточкой. Звали старика Игорь Дмитриевич Чувырло, он был величина, равнозначная Храмову, а то и выше. Профессор, филолог, автор восьмисотстраничной монографии «Фамилии нашей земли». Он писал ее сорок два года. В утро, когда ему исполнилось двадцать, Чувырло пересмотрел свою жизнь и уверился в ничтожности. Так возник замысел сделать монументальное. Тему надо было отыскать неисчерпаемую. Игорь сразу стал Игорем Дмитриевичем и даже стал немного обеливать волосы перекисью водорода, чтобы о нем говорили — молодой ученый. Он ходил насупленный, сверля взором пространство и время. У него появился блокнотик, куда он списывал фамилии. А по вечерам и даже ночью работал. Так, фамилию Дубов он произвел он слова «дуб», но задумался — все ли так просто? Нет ли подвоха? Существует ведь и фамилия Дубцов, а Дубов — то же самое, только с выпадением звонкой «ц». Но Дубцов — это уже дубец, дубник. И Чувырло вгрызался в корни фамилий. Только свою не мог разгадать.

Чувырло был вечно суров. В молодости он потерял брата. Брат прочитал где-то фразу «наука имеет много гитик» и на почве попыток разгадать ее сошел с ума и покончил с собой.

Увидав Храмова, старый ученый улыбнулся и простер руки, раскрывая их. Мэтрам дОлжно было взаимобъяться. И Чувырло пошел к Храмову, чуть подволакивая ногу.

18

Андрей пришел к Боховым запросто, а те уже сидели за столом. Ужинали теперь на кухне. Машенька штопала носок и тянула ноздрей лапшу. А Кира читала книжку. Книжка была толстая.

— Что читаете? — спросил Андрюша. Он так громко заурчал животом, что старик Бохов решительно подвинулся, освобождая место чтобы сесть, а Маша втянула еще одну лапшину, встала и поставила на стол тарелку, вилку и нож.

— О наших фамилиях. Такая смешная книжка! Ее какой-то профессор написал, у него фамилия тоже смешная. Мы до ужина читали, смеялись, никакой комедии не надо. Сейчас покушаем и еще посмеемся. Андрей, ты к нам присоединишься?

— С удовольствием, маменька, — он уже так ее величал. Кира довольно улыбнулась, сунула нос в книгу и нарочито засмеялась. Потом подняла нос, сказала:

— Вонючкин!

И снова грудью засмеялась, опустив голову. Бохов намазал хлеб горчицей и отправил в рот. Пожевал, промурчал — одобрил. Глазами показал Андрею — попробуй. Тот воодушевленно взял нож, ломоть ржаной буханки, наложил пласт. Запихнул и жуя, заулыбался. В этой семье все были совместимы.

За окном висела полная луна. Боховы жили в таком доме, где дверка мусоропровода была в каждой квартире. На кухне. Андрей сидел к дверке спиной и ему было неприятно. Он все время невольно предполагал, что оттуда появится рука и схватит его за ремень на штанах. Он заправлял туда свитер. Как-то со старым Боховым у них произошел на эту тему разговор. Бохов похвалил, сказав, что это ничего, что нелепо, зато цистита не будет. И к тому же мягко сидеть. Андрей покупал себе зимние брюки на пару размеров больше, а потом укорачивал длину штанин. И всегда примерял. Ходил со своей рулеткой, измерял, щупал, мял, тер между пальцами, тер ногтем. Дотошный покупатель, таких опасаются.

— Законы я уже послал, — вдруг объявил Пантелей Андреевич.

Все обратили к нему лица. Сделали брови вот так: треугольниками и дугами. Почтительное молчание.

— Приняли к рассмотрению, — заключил Бохов. Он думал, что получит медаль. Интересно, как это будет выглядеть? Не пришлют же почтой. Наверное вызовут туда, наверх. Не к самому, конечно. И даже не к приближенным. Но указ-то снизойдет оттуда. Персона лично поставит подпись дорогой ручкой, где капля чернил на вес золота. Орден и документ на него. А как же? Без бумаги это все равно что ворованный. А вдруг кто спросит — откуда медаль? Кто поверит, что заслужил? Могут не поверить. Но у него бумага будет. Это уже железно. Надежно.

Андрей сделал на лице мечтательное выражение:

— Хотел бы я, Пантелей Андреевич, чтобы наше общество жило по предлагаемым вами законам. Ведь они — квинтэссенция размышлений, которым вы неустанно предаетесь. С высоты своего так сказать опыта вы делитесь с нами, неразумными, крупицами — выкристаллизированными крупицами плодов дум своих. Что делать, как жить дальше — все это говорят ваши законы. Я хоть читал их только несколько штук, но убежден в их всеобщей полезности и вообще. У нас ведь как? Человек без закона предоставлен сам себе, как та, простите за выражение, курица в огороде!

Бохов, довольный, засмеялся. Андрей продолжил:

— А когда человеком, его поступками, разумом, руководит закон — закон с большой буквы, то человек мало того, что ни в какую беду не ввяжется, так еще и будет гармонично вписываться винтиком в механизм государственной машины, которую можно уподобить часам.

— Верно, молодой человек!

Тут Андрей счел уместным вспомнить о черносливе. Он сказал:

— Да, вот бы еще того чернослива поесть.

— Да, — зачарованно согласилась Маша.

Вчера Андрюша заходил к Боховым. Сел как ни в чем не бывало за стол, и когда все стали есть, достал из кармана большую черносливину.

— Вот, — сказал он, — Мне товарищ привез. Из Чомска.

— Чомский чернослив! — Кира взяла сухофрукт, поднесла к глазам, чтобы получше рассмотреть.

— Вы ешьте, — улыбнулся Андрюша и задорно добавил:

— У меня еще есть.

И достал из кармана другой чернослив. Когда оба были съедены, он с нарочито скучающим видом поглядел в потолок, будто рассматривая там муху.

— А теперь приготовьтесь. У меня есть еще один! — и со стуком выложил на стол третий чернослив. Кира всплеснула руками, а Маша засмеялась. Старик Бохов был доволен:

— Молодой человек, вы нас балуете, — и отправил фрукт себе в рот. Зажевал, лучистые морщинки собрались возле уголков глаз. Некоторые старики как дети — лакомки.

Андрюша сложил перед собой ладони и обвел глазами семью Боховых. Все его любили.

Пантелей Андреевич помолчал. Затем посмотрел долу и вдаль. Вскинул взгляд. Начал припоминать спокойно, будто говорил о вчера.

— Мне привезли из Чомска лет тридцать назад кило чернослива. Завернутые в газету. Везли в поезде целые сутки. Товарищ мой, Храмов.

— Тот самый?

— Да. Он ведь из Чомска. Он жил в частном доме, там был свой сливовый сад и коптильня. Храмов отобрал для меня лучший чернослив, и целый килограмм привез мне. А тогда это было запрещено. Это была контрабанда. И вот Храмов завернул чернослив в газету и спрятал себе за пазуху. А проводников напоил, чтобы не почуяли запах. Запах стоял от этого чернослива! Три года потом в квартире держался, пока ремонт не стали делать.

— Это тот ремонт, когда вы нашли в стене монету? — спросила Кира. Она знала ответ, но речь должна поддерживаться слушателями, как костер — новыми дровами. Вы знаете, что это дрова, и ничего нового из себя не представляют. И знаете также, что последует за подбрасыванием дров — огонь станет пуще.

— Да, с монетой тогда здорово вышло, — заулыбался Бохов. Он сел прямо, положил руки на стол. В одной держал вилку, в другой — нож. Немного пожевав, принялся рассказывать. Андрюша слушал внимательно.

19

Утром Аня шла по улице к остановке, чтобы ехать на работу. Остановка на верху холма, там завсегда ветер, даже если нигде ветра нет. Снег немного притих. Стал скромен. У калитки беседуют двое, почти старик и молодой, с портфелем в руке. Говорят о погоде. Почти старик спрашивает: