Забытые богом - Кожин Олег Игоревич Страница 22

– Не от вас. Не от вас. Не вас-с-с… – раздраженно зашипел сквозняк. – От тебя. И ты знае-е- еш-ш-шь, конечно, знае-е-еш-ш-шь…

Люба замотала головой, так усердно, так искренне, что почувствовала собственную ложь. По вкусу она напоминала забродившее варенье.

– Обманывай меня, – скрипнули деревянные стены. – Обманывай их. Не обманывай себя. Будь честной.

– Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне Твоего спасения, – затараторила Люба. – Даждь ми, Господи, крепость и мужество твердаго исповедания имени Твоего святого, да не отступлю страха ради дьявольского, да не отрекусь от Тебя, Спасителя и Искупителя моего…

Огненные глаза в сенях блеснули особенно ярко, погасли и загорелись вновь, и так часто-часто, что Люба все поняла. Уверенность, обретенная было с первыми словами, растаяла, как выброшенная на солнце медуза. Кто бы там ни прятался в темноте, молитва его только рассмешила. Да и неудивительно. Не было в ней искренности и силы, с которой маленькая Люба читала ее, входя в темный пахнущий сырой землей погреб.

– Во-о-от именно, – взвыл ветер в печной трубе. – Тут не старый погреб. Ты давно не девочка. Будь взрослой. Будь взрослой. Поступай, как взрослая.

– Изыди-и! – бессильно простонала Люба, чувствуя, как раскаленные дорожки побежали по щекам.

Обжигающие слезы падали ей на руки и, разбиваясь о кожу, беззвучно отрицали: нет. Нет. Нет. Я не уйду. Я здесь. И вы здесь. Вы – мои.

– Все-е-е мои-и-и! – добавил сквозняк.

– Надежда права? Мы в аду?

Шмыгая носом, захлебываясь от жалости к себе, Люба страстно желала услышать что угодно, какой угодно ответ, лишь бы не утвердительный.

Ветер с разбегу швырнул в стекло пригоршню мелких кристалликов снега.

Да. Да. Да.

Ад. Ад. Ад.

– Ты знае-е-еш-ш-шь, – прошипел сквозняк. – Вс-с-сегда знала…

– Нет. Нет, нет, нет! – Люба замотала головой, разбрызгивая слезы во все стороны. – Нет. За что? За что, Господи?!

Ее горячечный, наполненный обидой и непониманием шепот тонул в гулком хохоте ветра, забравшегося в трубу.

– Мои-и-и! – завывал он. – Мои-и-и!

Люба протянула вперед дрожащие руки, пытаясь задобрить молчаливо хохочущие глаза.

– Их-то за что?! Их за что?! Я душа пропащая! Я убийца, жизнь нерожденную обрывала! Мне в аду самое место! А их-то за что, ирод окаянный?!

– За компанию! – издевательски заскрипела сенная дверь. – За компанию. Всегда втроем. И в ад втроем. Втр-р-роем! Жив-в-вьем!

– Не мучай их! – умоляла Люба, за слезами почти не видя горящих глаз. – Не мучай, отпусти на Небо! Не место им здесь! Они праведницы! Они в жизни зла не делали, не грешили! Меня оставь, а их отпусти!

– Ты и так моя, – раздался из сеней негромкий перестук, будто лошадь прошлась по доске. – Ты и так. А они с тобой. Будь взрос-с-слой. Ду-умай. Р-р-решай. Отпусти. Отпусти. Отпусти…

– Отпусти! Отпусти! Отпусти!

Собственный голос показался Любе жалким и пришибленным. Кто-то наступил ей на горло, выдавил воздух. И кто-то действительно стоял рядом, тряс ее за плечи. Мягкие широкие ладони ухватились за ворот ночнушки, отчего та впилась под подбородок.

– Ве-ра, от-пус-ти… – с трудом выдавила Люба и с облегчением откинулась на подушку, вдыхая воздух полной грудью.

Над Любой склонилась Вера – на плечах пуховый платок, на лице озабоченность. На столе подрагивало пламя свечи. Из спальни, словно заспанное привидение, выплыла Надежда. Она по-детски терла кулаком глаза, и в эту секунду Люба готова вырвать свое сердце, лишь бы старшая сестра была счастлива.

– Что там? – зевая, пробормотала Надежда. – Что случилось? Чего орете?

– Любаше сон плохой приснился, – ответила Вера, но в ее обеспокоенном взгляде читалось что-то большее, какое-то понимание.

Охая и кряхтя, Надежда дошла до лежанки, где, сотрясаемая крупной дрожью, обняв колени, сидела Люба. Неожиданно присела рядом, взяла разгоряченную влажную ладонь сестры в свою, сухую и шершавую. Второй рукой взяла руку Веры, а та, в свою очередь, замкнула круг.

– Помолимся, сестры, – сказала Надежда, могучим зевком изгоняя остатки сна. – Помолимся за души наши многогрешные.

И они молились. Долго, самозабвенно, с небывалым упоением. Но только Люба видела, что закрытая с вечера дверь в сени приоткрыта. И что там, среди суетливых теней, отброшенных неровным свечным огоньком, поблескивают знакомые с детства чудовищные глаза.

Он никуда не делся. Он здесь. И теперь он станет приходить чаще.

Возлюбленные

Светозарево, декабрь

Зима пришла убивать. Котовы поняли это не сразу, поначалу обрадовались, как дети. Снежки лепили, строили крепость, хохотали, валялись в искристой белизне. Вера была такой счастливой, и казалось, что лето продолжается, а снег – это те же одуванчики, только холодные! Но снег падал, и падал, и падал, и падал, и веселье стало сменяться неясной тревогой.

Сперва намело по щиколотку. Потом – по колено. Илья круглыми днями расчищал небольшой дворик, прокапывался к сараю с курами, к гаражу, где ржавела старая «шестерка», и, непонятно зачем, к калитке. За неделю две лопаты сломал, но снег упрямо окружал дом, стягивая кольцо белой удавки. Дороги, заборы и соседние избы поглощал белый зыбучий песок. Деревья стали ниже, приземистее. На огороде замерзшим мертвецом торчал снеговик, слепленный в благословенные ноль градусов. Его оплывший, подточенный ветром силуэт выглядел жутковато, особенно вечером. Илья несколько раз порывался снести его, но, намаявшись за день, махал на эту затею рукой. Тащиться за пределы двора, чтобы стереть с одутловатой физиономии угольный оскал да сбить ведро с башки, к вечеру казалось блажью.

Большой Белый Зверь снова вернулся и, не встретив сопротивления, вольготно разлегся где пришлось. По ночам он насмешливо завывал в печной трубе и царапал стекло мелкой ледяной шрапнелью. Он никуда не спешил. Два маленьких человечка станут его добычей, раньше или позже. Он подождет, сколько потребуется.

Три, поправил себя Илья. Три человечка. Хотя думать о третьем как о полноценном человеке все еще было непривычно. Ни имени, ни пола, ни цвета глаз. Возраст, и тот – самый примерный. Задержка у Веры случилась в конце лета. Четыре месяца? Пять? Вера уверяла, что сейчас декабрь, время к Новому году, но вновь следить за календарем они начали в августе… Если, конечно, то был август… Сколько потеряно дней, а то и недель, кто подскажет?

Деревья резко шагнули назад, оставив Илью один на один с открытым пространством. До горизонта в обе стороны вытянулась спящая подо льдом Вятка, перетянутая в середке мостом, точно поясом. На другом конце угадывались пугающе пустые улицы, заставленные черными домами. Старенький красный «Буран» с рычанием вполз на мост. Встречный ветер забарабанил в лобовое мелкими льдинками. Илья непроизвольно прижался к сиденью. Неспешно лавируя меж редкими машинами, он спрашивал себя: откуда этот липкий озноб, скользящий между лопатками? Неужели и впрямь боится? Сам ведь миллион раз говорил Верке, что, кроме них, никого в мире не осталось, так отчего же?.. За плечами ружье, на поясе – нож, да и в руках силы хватит кому угодно шею свернуть… Но чем ближе подбирались залегшие в снегах дома, чем ярче становился голодный блеск их стекол, тем сильнее хотелось Илье бросить все к чертовой матери и рвануть обратно. Вот только бензин… «Буран» взревел надрывно. Да что там бензин, на обратную дорогу новый снегоход нужен! Но главное – лекарства. Нельзя возвращаться без лекарств для Веры.

Ее скрутило резко и всерьез. Вечером носилась по избе, стряпала рыбник – румяная, веселая, стройная, несмотря на округлившийся животик. А утром Илья обнаружил в своей постели бледную немочь с красными глазами и распухшим носом. Илья заглянул в аптечку, впервые за все эти месяцы, и, впервые же, испугался по-настоящему. Йод, зеленка, бинт, вата, аспирин да какие-то капли с истекшим сроком годности. Случись что серьезное…