Забытые богом - Кожин Олег Игоревич Страница 26

Одной рукой да промерзлыми пальцами повязка получилась так себе, слишком свободная. Надо будет сестер попросить, чтобы перемотали. Кое-как завязав узелок из двух марлевых хвостиков, Люба потянулась закрыть чемодан. Неловкие руки долго не могли справиться с простыми застежками. Чемодан едва не грохнулся на пол, но Люба вовремя подхватила его, прижав к животу. Под ноги вывалилась картонная упаковка. Люба подняла ее, поднесла к глазам. Без очков разобрать было трудно, но она все же прочла название.

– Фе-но-бар-би-тал… – вслух произнесла Люба.

Она отлично знала, что это такое. Когда они поругались, мать жаловалась на расстройство сна, и добрейшая Серафима Андреевна отсыпа́ла ей полной горстью. В их селе фенобарбитал шел за снотворное. Надо же, как вовремя. Щурясь, Люба раскрыла чемодан. Так и есть – еще несколько пачек. Зачем так много? Неужели вся деревня бессонницей страдала?

Из прихожей донесся слабый шорох. Люба вздрогнула, вмиг покрылась мелкими мурашками. Она точно знала, кто медленно крадется вдоль стены. Тот, кто подбросил ей эти белые картонки с кроваво-красными буквами. Это он сейчас шумит там, не скрываясь, довольный своей новой пакостью. Люба затравленно поглядела на окно и тут же отбросила эту затею – как назло, с этой стороны снегу навалило по самую форточку. А шорох из прихожей становился все громче и отчетливее. И он приближался.

Не в силах пошевелиться, Люба сидела на табуретке, стиснув в кулаке упаковку фенобарбитала. Ничего не осталось, кроме этого шуршания, точно кто-то идет, подволакивая больную ногу. Неприятный звук, особенно жутковатый в пустом темном доме. Все ближе и ближе. Шурх… Ш-шурх… Ш-ш-шурх…

Когда из-за угла появился лохматый кошачий зад, Люба выдохнула с таким облегчением, что, казалось, еще немного, и выдует легкие. Котяра – матерый сибиряк разбойничьей рыжей расцветки – встрепенулся, с удивлением глядя на незваную гостью. Только сейчас Люба обратила внимание, что в разоренной постели Серафимы Андреевны обустроено маленькое логово, устланное рыжей шерстью.

Кот измерил Любу недовольным взглядом, признал безопасной и продолжил свое дело. С жутким шуршанием – ш-ш-шурх! – втащил в комнату дохлого зайчонка. Деловито доволок его до кровати и там встал, нависнув над тушкой, готовый защищаться со всей яростью маленького хищника.

Люба поспешно распихала по карманам фенобарбитал, подхватила оплывшую свечу и пошла к выходу. Рыжий сибиряк провожал ее немигающим взглядом зеленых глазищ, она чувствовала их сверление между лопаток. Одичалый кот и медленно дичающий человек расходились каждый со своей добычей. Раскрытый чемоданчик Люба оставила на столе. Если она правильно поняла все, что случилось сегодня, она уже взяла единственное нужное лекарство.

Елку срубили день в день, пышную широколапую красавицу, невысокую, но стройную. Приволокли в дом, расправили смятые ветки, воткнули в заранее заготовленную крестовину. Едва оттаяв, она сразу пустила по комнатам терпкий аромат хвои и смолы и еще какую-то неуловимую нотку, от которой даже у Любы, ходившей мрачнее тучи, в душе что-то радостно запело. Предстоящее торжество по-прежнему не радовало ее, как в той шутке про фальшивые новогодние игрушки, но появилась некая звенящая уверенность в правильности происходящего. Это было им попросту необходимо. Им всем.

Глядя на сестер, Люба понимала, что невольно запустила механизм излечения. Они изменились. Впервые осознали, что долгий выматывающий бег к родному дому закончен. Что можно выдохнуть, упасть и отлежаться, восстанавливая силы. А потом встать, отпустить то, что так беспокоило все эти месяцы, и начать жить дальше. Жаль, что это случилось так поздно. И жаль, что все это лишь самообман. В беге был смысл, была цель. Нечистый отнял у них последнее.

Отмытые от пыли елочные украшения отражали довольное лицо Веры, в стеклянных боках шаров ставшее еще круглее обычного. Скинув лет десять, младшая порхала вокруг елки, румяная, улыбчивая, словно и не было бессонных ночей, наполненных стыдом и слезами. Даже седые косы ее, по случаю праздника украшенные тонкими зелеными лентами, взметались, как живые, следуя поворотам головы. Растягивая по шторам самодельные гирлянды, Вера выглядела абсолютно счастливой. Она и была счастливой. И от этого Любе становилось еще горше.

Надежда с самого утра возилась у печки. В одном из домов она отыскала мешок сухого молока и теперь, красная, но бодрая, развлекалась готовкой. Из них трех выпечка лучше всего давалась именно Надежде. Особенно мягкие, пышущие жаром шанежки, по вкусу неотличимые от тех, что пекла им когда-то мама. Как раз сейчас Надежда раскладывала по лепешкам сырого теста горки толченой картошки. Закончив, проворно подхватила противень, отодвинула заслонку.

Люба поспешно отвернулась, страшась увидеть в жаркой утробе печи огненные уголья дьявольских глаз. Но нет, сегодня Нечистый ничем себя не обнаружил, будто смытый праздничным настроением. Молчал скрипучий старый дом, уютно потрескивали в печи березовые поленья, и нигде, ни в чем не проявлялся его жуткий тихий голос. Даже ветер стих, перестав тревожить Любу издевательским хохотом из трубы. Погода установилась такой небывалой тишины, словно кто-то выключил время. Звезды на небе зажглись рано и сияли ярко-ярко, по всем приметам предвещая ясную морозную ночь. Одну из тысяч, что им предстоит прожить на разлагающихся останках былого мира.

Встав на табурет, Люба по-мужски сноровисто вогнала в деревянную стену гвоздь. Примерилась, подергала выпирающую на полсантиметра шляпку пальцем и осталась довольна. Выдержит. Часы с кукушкой лежали рядом, на столе, свесив гирьки на цепочках почти до самого пола. Тяжелые гирьки в форме еловых шишек, а сами часы стилизованы под сказочный теремок, украшенный затейливыми резными белками, птицами и ежами. Единственные рабочие часы во всей деревне.

Электроника давным-давно досуха высосала батарейки и аккумуляторы, разрядила в ноль. Кончился завод у механических будильников. Как ни пыталась Люба реанимировать старых советских монстров с поэтическими именами вроде «Ракета», «Витязь» или даже «Янтарь», но они оставались мертвыми. А часы с кукушкой продолжали тихонько нарезать время, пересекая секундной стрелкой черту за чертой.

Когда Люба нашла их, гирьки-шишки сползли едва до середины своего пути, который обычно проделывали за неделю. То есть работали они от силы дня четыре. Значит, кто-то подводил их, подтягивал гири наверх, задавая механизму новый виток работы? Люба ничего не сказала сестрам. Она знала, кто стоит за этой милой с виду находкой. И даже понимала, что он пытается ей сказать. Ее собственные наручные часы, с которыми она не расставалась с самого начала конца, безнадежно убежали вперед. А между тем время было очень, очень важно. Все должно случиться в полночь, самый сатанинский час. Видимо, даже ад на Земле не мог заставить Нечистого отступить от старых правил. Потому-то Люба принесла часы в дом Хромого Ермила и повесила на стену, где отродясь не висело ничего, кроме календаря.

К мягкому хвойному запаху примешался аромат свежей сдобы: в печи поспевали шанежки. Надежда священнодействовала над черным чугунным котлом, твердо вознамерившись приготовить плов, невзирая на ограниченный набор продуктов. Вера намывала полы, напевая под нос «В лесу родилась елочка». Всюду горели свечи и лампы, вместе дающие столько света, что ночь обиженно втянула обожженные щупальца. Часы завершили еще один отрезок, заскрежетали и принялись отбивать бой, выдавливая крохотные дверцы серой кукушкой. До Нового года оставалось чуть больше трех часов.

– Тьфу ты, пропасть! – испуганно выдохнула Вера, при первых ударах подпрыгнув как ужаленная. – Все никак к этой холере не привыкну! Любаш, ты зачем ее приволокла? У тебя ж свои часы есть.

Люба тепло улыбнулась сестре, старательно скрывая под добродушным лицом другое, отчаянно кричащее во весь голос:

– С ними веселее как-то. Кремлевских курантов нет, так пускай у нас свои будут, собственные.