Третья линия (СИ) - Логинов Святослав Владимирович Страница 7

— Как же за молонью отвечать, если мне здесь и показаться нельзя?

— Как? Молча! Опять же, если хозяин простудится и кашлять начнёт или ногу подвернёт, — спрос с тебя. Нам тебя искать не долго. На Камчатку от нас не сбежишь, да мы и там найдём. Усёк? Тогда, бегом марш отсюда!

Поначалу Васька удирал на четырёх костях, и лишь потом побежал на полусогнутых. На бегу он тихонько подвывал, но возразить ничего не смел, понимая, что пуля летит быстрее, чем он бежать может.

Что все автоматы стоят на предохранителях, Васька, конечно, не знал, да и не слишком утешило бы его это знание.

— Красиво они его, — промолвил Тапир, издали наблюдавший за экзекуцией. — Жаль, у меня ещё грудь болит, а то бы я тоже попихался.

Подошли бойцы, распаренные и уже слегка перемазанные зеленью.

— Вроде, неплохо получилось, — сказал старший. — Больше он тут не появится. Отбили охоту.

— Не начнёт он трепаться направо и налево?

— Не должен. Страх ему язычок прикусит. Но, если и начнёт, кто поверит дураку?

Любители парилки отбыли на позиции, через пару дней ушёл на войну и поправившийся Рома-Тапир. На третьей линии наступило недолгое затишье.

Василий, несколько оправившись от испуга, конечно, молчать не стал, но болтовня его приобрела странные формы. В ближайшую среду, когда старухи ожидали автолавку, Клава подошла к Виктору Аркадьевичу и прямо спросила:

— Говорят, ты генерал?

— Кто же это говорит? — изумился Виктор Аркадьевич.

— Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.

— Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своём жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни — рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать, и я не смог по этажам бегать, пошёл на завод в отдел главного энергетика. Вот и всё моё генеральство. А Васька соврёт, не дорого возьмёт.

На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.

Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зелёный Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нёс Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.

Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола, что там было, и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной болгарки. Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.

Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.

Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.

Пока не погасло сознание, и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул её за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем всё стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он ещё притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а, может быть, громко подумал:

— Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоём мы выживем. Главное — не умирай!

Белый крашеный потолок проник в помрачённое сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.

— Нить! — произнёс Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.

На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.

— Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей — лучший в мире антисептик.

Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.

— Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придётся… Арик, там, во дворе под крышей ещё должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?

— С Ариши, — хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.

Когда вновь пришёл в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включённый телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?

В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильём, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла ещё одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.

Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слёзы скатывались по щекам и падали на подушку.

Кто после этого скажет, что тени не плачут.

Днём — на следующий день или через — сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришёл в себя. Обвёл взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.

Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза её по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.

— Не сдавайся, — прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза — мечта японских аниматоров — оставались пустыми.

На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.

— Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо, нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала — страшно смотреть. Вражеский пиломёт разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.

— Мой вертолёт тоже восстановлению не подлежит, — чуть слышно произнесла Ариша.

— Этот пиломёт — хитрая штука, — не слушая, продолжал Котыч. — Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побеждённых низводят до полного ничтожества. Так что, ты у нас — герой. Тише, герой, не дёргайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломёта зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.

— Не испортит, — отчётливо произнесла Ариша.

— Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься — по-другому запоёшь. Но это будет ещё не скоро, к тому времени медицина в моём лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.