Вильям Александров - Блуждающие токи Страница 10

— Сколько слышала про камин, но никогда не думала, что это такая прелесть, — сладко жмурясь, сказала Женя.

— Видно, не такие уж дураки англичане, — сказал Жора. — Как вы считаете, Федор Михайлович?

— Что-то в этом есть, — отозвался Федор. — Особенно в дождь. А вообще — девятнадцатый век. Забавно.

— Что забавно?

— Сидеть у огня, помешивая угли. — Ну и что?

— В девятнадцатом — ничего. Но сейчас, в космический век!..

— Вы, конечно, считаете — сейчас это нелепо? — Она даже не повернула головы к Федору, но он хорошо представил ее лицо. И усмехнулся.

— Смешно просто. Разве что — забава.

Вошел Лаврецкий. На подносе он принес граненый графин и такие же граненые стаканчики, налитые до краев.

— Ну-ка, все разом, до дна!

Женя хотела отказаться, но он заставил и ее.

— Обязательно! На юбилее не заставлял, а сейчас- надо.

Она выпила со всеми, задохнулась, но он тут же подал ей лимон на блюдце и бутерброд.

— Ну вот, молодцом. Теперь никакая простуда вам не страшна.

— Вы уверены? — улыбнулась она укоризненно сквозь набежавшие слезы.

— Абсолютно. После этого питья — вам все нипочем.

— А что это?

— Лаврецкая — особая. Мое изобретение.

— У вас все особое. Погодите, Игорь Владимирович, скажите, а камин этот — зачем он вам? Для забавы?

— Ну, как сказать… Смотря что считать забавой. — Лаврецкий подошел к камину, пошевелил угли. — Если спокойно и самоуглубленно думать — это забава, то, видимо, для забавы. Но характерно — самые светлые идеи посещали меня вот здесь, на этом месте, когда я глядел на огонь…

— Так сказать, огненные идеи, — подал голос Жора. Он раскраснелся — видно, "особая" произвела на него впечатление.

— Да нет, — улыбнулся Лаврецкий, — как раз наоборот. Огненные идеи часто осеняют в спорах, в суете, а вот здесь, в тишине, в этом спокойном вечном пламени они очищаются от суеты, и нередко вдруг ясно видишь их нереальность. Зато приходят другие мысли. Они как бы поднимаются откуда-то со дна души, и это, как показала жизнь, настоящие, выношенные мысли…

— Вы их помните? — спросил Федор.

— Разумеется, не так уж часто это бывает. Кстати, позавчера, сидя здесь, я раздумывал о вашей работе, и знаете, что мне пришло в голову? Я подумал, а почему бы не рассмотреть комбинацию двух или трех методов. Понимаете? Может быть, это улучшит вашу схему предупреждения, расширит сферу ее применения…

— Возможно. Честно говоря, не думал об этом. Боюсь — экономически будет невыгодно.

— Не торопитесь. Прикиньте, посчитайте. Мне кажется, могут быть случаи, когда кажущаяся дороговизна метода оборачивается выгодой, если посчитать шире, учесть все в масштабе промышленного района.

— Может быть. Я попробую.

— Прикиньте обязательно. Посчитайте стоимость существующей системы защиты для целого района. И учтите надежность, долговечность системы, это ведь тоже немаловажно. Мне кажется, при таком подходе обнаружатся весьма любопытные выводы.

— Это мысль, Игорь Владимирович, ей-богу, правильная мысль, — возбужденно заговорил Жора. — У нас ведь как считают: линия обойдется на двадцать процентов дороже. А что эти двадцать процентов окупятся десять раз, мы можем только горлом доказывать, в цифрах этого никто показать не может. У нас ведь не сметчики, не экономисты, а счетоводы, бухгалтеры. Гнать надо к чертям этого Сенечку!..

— Вы говорите о Семене Борисовиче?

— Ну, о нем, о ком же еще! Ведь мука сплошная — каждый расчет. Не научное обобщение, а бухгалтерская ведомость.

Федор знал, о ком идет речь. Он успел уже столкнуться с этим маленьким близоруким человеком в больших роговых очках. Это было странное существо, внушавшее жалость и раздражение одновременно. Ходил он в кирзовых сапогах, в выцветших армейских галифе и гимнастерке, перепоясанной солдатским ремнем. Приносил с собой на работу термос и в обеденный перерыв наливал в крышку чай, запивал неизменный бублик с маслом, который приносил тоже с собой в клеенчатом портфеле. С маленького сморщенного лица не сходила какая-то кислая, болезненная гримаса, из-за нее трудно было определить его возраст — то ли ему было под сорок, то ли под пятьдесят. С этой неизменной гримасой он выслушивал задания отделов, с этим же неизменным выражением на лице выслушивал упреки сотрудников, когда расчеты были сделаны. Говорил он очень мало. Слушал и считал. Потом выслушивал упреки и опять считал. Считал он добросовестно, но охватить общую задачу расчетов, как правило, не мог. Переделывал их по многу раз, сидел на работе в выходные дни, оставался по вечерам, забирал расчеты на дом.

Все мучились, охали, ахали, но к нему привыкли, привыкли покрикивать даже на него, он не обижался, улыбался виновато, прикладывая руку к уху — был он туговат на ухо. Странно было видеть этого гоголевского Акакия среди блестящих эрудитов и талантов, подобранных Лаврецким. Федор спросил как-то Кима, но тот пожал плечами:

— Слабость шефа. Они еще до войны вместе работали.

И теперь, когда расхрабрившийся Жора кинул в лицо Лаврецкому: "Гнать надо этого Сенечку", Лаврецкий помрачнел. Он опять взял щипцы, помешал угли и, видимо, немного успокоившись, посмотрел на Жору.

— Семен Борисович добросовестный исполнитель, не так ли?

— Исполнитель? Пожалуй.

— Ну, вот. А творческих личностей у нас и без него хватает.

В его голосе послышалось что-то такое, что они все почувствовали — не надо об этом больше говорить.

10

Впервые Анна Ильинична увидела Женю на улице. Санитарная "Волга" ехала на срочный вызов, Анна Ильинична, как обычно, сидела рядом с шофером, машина проходила оживленный перекресток возле кинотеатра, но скорости почти не сбавляла — заслышав сирену, все уступали ей дорогу, тревожно оборачивались. И вот тут-то она увидела их. Они стояли на углу, стояли очень близко друг к другу, и, хотя вокруг было полно народу, с первого взгляда было ясно, что они никого не видят и никто им не нужен. Они оба рассматривали что-то, возможно, билет в кино. Потом одновременно обернулись, услышав колеблющийся вой сирены. Ким узнал мать, помахал ей рукой, сказал что-то Жене, и на какой-то миг они встретились глазами — Анна Ильинична, поравнявшаяся в тот момент е ними, и Женя, разглядевшая ее в машине.

Женя, конечно, понять ничего не сумела. Она только увидела седую женщину в белом, с усталым, изможденным лицом, женщину, которая внимательно смотрела на нее — это она успела заметить: не на Кима, а именно на нее.

Но Анна Ильинична сразу все поняла. Это был только один миг, но его оказалось достаточно, чтобы черная тень всколыхнулась со дна и затмила все вокруг. "Вот оно!" — сказало ей сердце. И хотя она давно ждала этого, понимала, что рано или поздно это должно произойти, хотя она ничего не знала о Жене и понимала, что в общем-то такая встреча еще ни о чем не говорит, она почувствовала, как сжалось все внутри, и уже знала — вот оно, пришло, и никуда теперь от этого не уйти.

Дома она ни о чем не спросила Кима, даже не напомнила об этой встрече. Она так старательно обходила в разговоре все, что могло навести на эту тему, что он понял: она боится, как бы он сам не начал этот разговор.

Он не начал. Он понял, что с ней происходит, и старался не растравлять эту боль.

Внешне между ними ничего не изменилось. Она была все так же сдержанно ласкова, так же ненавязчиво внимательна, но молчаливый и мучительный вопрос он все время читал в ее глазах. Она вглядывалась в него, словно пытаясь что-то понять. Она встречала его, как обычно, усаживала за стол, кормила ужином или обедом, говорила какие-то ничего не значащие слова, а сама в это время над чем-то мучительно думала, изредка взглядывала на него исподтишка. Потом уходила к себе, перебирала какие-то бумаги, а однажды он увидел, что она всматривается в его детскую фотографию. Это было любительское фото, сделанное во втором или в третьем классе, когда их принимали в пионеры. Маленький мальчик в только что повязанном пионерском галстуке стоит, отдавая салют, и глаза его, широко распахнутые, сияют таким восторгом, и весь он так устремлен куда-то вперед и ввысь, что кажется, вот сейчас он оторвется от земли и полетит навстречу солнечным лучам, которые врываются в открытые окна школьного зала…

Эту фотографию хранила она все эти годы разлуки, смотрела на нее все это время, чуть не молилась на нее, и хотя с момента возвращения прошло уже несколько лет, она, видимо, никак не могла связать эти два облика — тот, который был на фотокарточке, и тот, который был в жизни, — ведь между ними зиял провал, и она никак не могла этот провал заполнить.

Ким это понял тогда. Он постарался жить так, как если бы ничего не изменилось. Он даже постарался приходить раньше, больше бывал дома и вообще всем своим видом показывал: все по-прежнему, все нормально, не нужно ей волноваться и переживать.