Андрей Ваон - Чемпионат Страница 10

Их юная любовь расцветала в не совсем благоприятных условиях: кинотеатры закрывались, театральные труппы не выходили из каникул, в парках и бульварах царили грязь и неопрятность, кафе отпугивали выросшими ценами. Однако ж ребята словно не замечали окружающих неприятностей. Им было интересно и уютно вдвоём на лавке возле Университета, в вечно неприбранной квартире Ганжи, в заросших оврагах ближнего Подмосковья, на диване в гостиной с Юриными родителями за чашкой чая. Институт разваливался — это видно было по увеличивающемуся количеству «окон» в расписании, отсутствию внятных курсовых и апатичности большинства преподавателей. Поэтому Юра (даром что учился на два курса позади) поднатаскивал Леру в многочисленных технических дисциплинах, не забывая о своей любимой географии. Она же пичкала его (а заодно и себя) юридическими делами и психологией.

Листья жёлтыми и оранжевыми ворохами устилали землю, воздух стал прозрачен и стыл, а по утрам на зелёной ещё траве всё чаще появлялась белая седина ночных заморозков. Юра возвращался с тренировки домой, зная, что там уже Лера и мама приготовили что-нибудь вкусное. Он торопился, потому что успел за день безумно соскучится по своей девушке, по глубине её карих глаз.

Их старый дом торцом примыкал к Каширскому шоссе, а окна их трёхкомнатной квартиры глядели на Борисовские пруды. Сейчас, в красках осени пейзаж был красочен и отвлекал глаз от полуразрушенных дорожек, от бурьяна на лужайках, от запущенных спортивных и детских площадок, от покосившихся беседок и лавочек.

Была суббота, поэтому мама была дома. А вот отец отсутствовал — грибной сезон ещё продолжался — и он с друзьями рыскал в поисках «добычи» где-то по рижскому направлению.

На лестничной площадке перед дверью Юра почувствовал запах борща, и в животе у него заурчало, а сам он сглотнул.

— Здравствуй, Пупсик, — мама открыла дверь и чмокнула его в щёку.

— Вкусно пахнет как.

— А ты думал! Мы тут для вас с отцом наготовили. Только вот он задерживается. Надо ему выговор сделать.

Лера, одетая в фартук, выглянула из кухни и помахала деревянной лопаткой:

— Привет!

— Привет. — Юра, разувшись, прошлёпал на кухню и, обняв что-то там ворошащую Леру, чмокнул её в затылок.

Они уселись за стол, когда пришёл отец. И поздний обед приобрёл совсем идиллические черты. Всё нарушилось, когда Леру выдернул звонок её телефона. После долгого разговора она вернулась мрачная и понурая. Юра почувствовал холод внутри и упёрся взглядом в кружку с чаем. Отец никогда не лез в душу. И лишь Ксения Ивановна, как женщина, хорошо чувствовала, что Лере нужно поделиться:

— Лерушка, что случилось?

— Мама звонила. Они уезжают.

— Как уезжают? Далеко?

— Куда-то за границу. Я даже не запомнила… Отчима пригласили там куда-то, и они решили ехать. Мама почти ультимативно заявила сейчас: «Или ты с нами, или мы не увидимся больше!». Ксения Ивановна, как так можно? Я же её дочь. — Лера сверкнула слезами и укрыла лицо руками.

— Ну, девочка, ну что ты. — Юрина мама встала и прижала Леру к себе, а та уже сотрясалась в беззвучных рыданиях. Юра уловил знак мамин знак глазами и, взяв Леру на руки, отнёс к себе в комнату. Положив её на диван и упокоив её голову на коленях, он говорил ей мягкие и тёплые слова, которые ласковым одеялом укрывали её от потрясения. Она затихла и просто слушала его тихий голос. Потом подняла глаза и сказала:

— Юрка, она бросила меня, понимаешь?

— Милая, она ещё опомнится, это влияния Ромы этого всё.

— Что мне делать?

— Ты же понимаешь, что я не могу быть объективным. Я лишь могу предложить тебе переехать к нам.

Она видела в его глазах одержимую решимость, видела, что он — как раз та опора и защита, которая должна быть у женщины в лице мужчины.

— А как же родители?

— Да как будто ты не знаешь, что ты им как дочь родная, — заулыбался Юра, уловив в её словах надежду, что расставание уже не грозит неотвратимой гильотиной.

Но дальше всё пошло вкривь и вкось. Мама Леры ещё не единожды устраивала скандалы, принуждала дочь собираться с ними. Лера погрузилась в мрачную депрессию, из которой вывести её не удавалось даже Юре. И, когда мать с отчимом всё же отчалили без Леры, она стала жить одна в квартире на Смоленке, замкнувшись от окружающего мира.

А беда, как водится, не приходит одна, и ворота Юре пришлось отворять сполна.

Играть предстояло на выезде, то есть в Буэнос-Айресе. И если преодоление огромного расстояния разрешалось перелётом на сверхзвуковом лайнере (за семь часов), то разницу часовых поясов компенсировать ещё не научились. Люденам, понятное дело, было всё равно, а вот Юре матч, начинающийся в 17.00 по местному времени, что соответствовало двенадцати ночи по-московскому, должен был создать дополнительные трудности, ибо его организм с закатом солнца привык принимать горизонтальное положение и отключать мозг.

Из аэропорта они поехали сразу на стадион. Город наваливался громадой, в которой было плохо налажено транспортное сообщение. Летающего транспорта не было вовсе. В душной копоти передвигались толпы народа. Преобладали азиатские и индейские лица. Автобус пересекал почти весь город и уже перед самым стадионом в окне мелькнул океан. Мутные воды неспешно ворочались, прибивая многочисленный мусор к невзрачной набережной.

В самолёте Юра убивал время сном, едой и занятиями на геоноуте. Состояние его после перелёта было средней паршивости, но полностью разбитым он не был. И он с удивлением почувствовал предстартовый мандраж: «Ну надо же! Чегой-то такое твориться-то! Уж лет десять ни сном ни духом про предстартовое волнение, а тут — на тебе! Удивительное дело».

На стадионе «Антонио Веспучио» Бобров бывал много раз. Больше того, на это стадионе у него были удачные, даже звёздные минуты. И когда он появился на разминку, наполняющийся стадион зашумел — здесь были и приободряющие крики, и свист из опасения сильного противника (аутсайдер аутсайдером, а Бобров — это фигура), и девчачий визг поклонниц.

Установку для команды, читай, индивидуально для Боброва (люденов программировали) Робинсон провёл ещё в самолёте. Тогда же «прошили» люденов. Так что сейчас оставалось разогреть свои мышцы и свой дух в течение оставшегося часа до стартового свистка.

И вот они уже в коридоре, бок о бок с этими аргентинскими быками. «И чего они проигрывают? Здоровенные лоси, ноги, как столбы, рожи зверские — всё в рамках современной игры». Бобров, как капитан, пожал ручки судье и капитану аргентинцев, который глазами намекал на полное изничтожение «Московии». На трибунах фаны выдавали какой-то незамысловатый перфоманс — бело-голубые цвета объёмным солнцем вставали над трибунами. Народ был заряжен на зрелища и, насколько Юрий понимал испанский, требовали крови.

— Ром, вначале не лезь на рожон. Отсидимся чуток. Сейчас с первых секунд они будут топтать, пускай наши чурбаны их пыл охладят. А то ещё сломают тебя, — давал последние напутствия Бобров, стоя в центральном круге.

Стартовый свисток потонул в оглушительном рёве семидесятитысячной озверевшей толпы. Мысли Робинсона и Боброва о начальном штурме ворот «Московии» оказались верными. Своих двух киборгов Аргентина запустила в глубокий офсайд, где они ошивались в ожидании мяча, попутно исподтишка пытаясь увечить московитских защитников. Боброву пришлось напрячь все свои инстинкты, чтобы не быть покалеченным, а с определённого момента начать вести игру. А сейчас просто надо было выстоять. Громилы Аргентины смыкались в стычках с люденами в борьбе за мяч, а иногда и без борьбы. Появилась первая кровь. Белый мяч снежком метался по чёрному полю. Какая бы то ни было мысль, кроме сокрушительного топтания, отсутствовала. Оборона «Московии» трещала, но держалась. Людены, благодаря зашитой программе, держались компактно, поддерживали друг друга и спешили на выручку. Ромина задача была в эти первые минуты матча такая же, как и Боброва — беречь ноги и голову и ждать момента. Так же в поте лица трудился вратарь Могучев, который, оправдывая свою фамилию, горой мускулов стоял на страже не только своих ворот, но и своего здоровья, отпихивая и отгоняя пинками и подзатыльниками особо грубых нападающих. Бесплодные попытки Аргентины забить гол и создать опасные моменты упирались в организованную и крепкую защиту. К тридцатой минуте их мощный запал приутих и затлел робкими попытками построить осмысленную игру. Больше в закромах тренерского задания на матч ничего у них не было. Бобров понял, что пора.

Перестроив своих люденов нужной словесной командой, он настроил их на отбор мяча. К Роме прилепил одного телохранителя-подыгровщика, а сам расслабился и приготовился играть. И тут же получил удар в бедро прямой ногой. Боль прошла серой молнией в мозг, и Юра рухнул как подкошенный. «Вот и поиграли, Валентин Анатольевич», — успел подумать Бобров, увидев вскочившего с тренерского кресла Проскурина. Но лежать было бесполезно — медицинские бригады упразднили шесть лет назад «для динамичности зрелища». Оставалось или уползать, или играть дальше. «Не получить ещё раз теперь главное». Он успел отпрыгнуть на одной ноге от пробегающего тараном рядом аргентинца, который избрал своей целью Васильева. А Ромка меж тем, получив пас, летел сапсаном на ворота. Его скорость позволяла проскакивать разреженные и не ориентированные на оборону защитные порядки противника. Помеха оставалась одна — возле ворот обосновался головорез-охранник вратаря. Он уже занёс свою кочергу, чтобы срубить легконого нападающего. Бобров, кое-как доковыляв до штрафной, успел крикнуть Роминому помощнику: «Взять его», и тот ломанул на головореза, поставил заслон Васильеву. Рома, не имея шансов протолкнуть мяч мимо вратаря, откатил его Боброву — тот в кривом подкате вогнал в сетку ворот. Хромая, он принимал поздравления партнёров.