Александр Житинский - Сено-солома Страница 10

– Сено-солома, – вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!

– Сено-солома, – печально согласилась Тата.

Мы вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег. Дядя Федя норовил получить дважды.

– У меня долги большие! – кричал он.

Решили ехать на вечернем поезде, а пока устроить общий пир. Купили, чего надо. Вера с Надей за две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину. Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников.

Лисоцкий был единственным, кто до этого момента соблюдал сухой закон. Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя Федя ему подливал, не забывая и себя. Они вскоре стали похожими друг на друга, как близнецы. Оба с красными лицами и еле сидят.

Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать речь. Он забыл, что уже говорил в начале.

– Я скажу р-речь! – заявил он. – Я все равно скажу р‑речь! Я р-речь сказать хочу!

– Да скажите ее, речь эту! – взмолилась Наташа-бис. – А то забудете.

Лисоцкий встал и сказал:

– Р-речь! Если кто обидится – тут нет таких! Нет! И все… Молодцы!.. Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?!.. Я ему говорю, чтобы ни-ни!..

Лисоцкий погрозил мне пальцем.

– Ни-ни! Понятно?

Внезапно его унесло из-за стола в поле. Это он выпрямлялся. Дядя Федя его поймал, и они общими усилиями нашли положение равновесия.

– Ни-ни! – продолжал Лисоцкий. – И что вы думаете? Поди сюда, Петр Николаевич, я тебя поцелую…

– Завтра, завтра, – отмахнулся я. – В городе.

– Хорошо! – согласился Лисоцкий. – Какую женщину увел, подлец!

И Лисоцкий сел.

– Тату? – хором спросили наши девушки.

– Та-ату! – передразнил их Лисоцкий. – Тата ваша… Тьфу!

Пришлось запаковывать Лисоцкого в наматрацник, из которого мы уже вытряхнули сено. Он пошевелился там, а потом уснул. А мы все в прекрасном расположении духа пошли на станцию, волоча на плечах начальника.

Навстречу нам шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища. И нас гнали домой с пастбища.

– Родимые! – закричал Яша коровам. – Это для вас мы старались! Жертвовали своим молодым здоровьем! Кушайте, родимые! Не забывайте амбалов!

Лисоцкий шевельнулся в мешке и сказал оттуда:

– Я хочу речь!

– Тихо, Казимир Анатольевич, – шепнула ему Барабыкина. – Спите спокойно.

– Инна! – прохрипел из мешка Лисоцкий. – Идите ко мне!

– Двоих мы не донесем! – запротестовали амбалы. – Кого-нибудь одного – пожалуйста. Нам не трудно.

От стада коров отделился бык и твердым шагом направился к нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы дунули по дороге что есть сил. Лисоцкий был очень тяжелый. Слишком много выпил жидкости.

Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и пошел к своим коровам.

Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в гражданскую войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь песни. Поезд ехал мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они казались совсем крошечными, как пирожные. Было удивительно приятно их наблюдать.

Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир. Я подводил итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.

Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что, как бы хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда остается осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.

Да, мне не будет больше девятнадцать лет, а будет тридцать. А потом сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а мириться не хочется. Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели мне было девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.

Жаворонок, сено-солома! Вот именно.

Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные крылышки перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.

Теперь стрекоза опустила крылышки и сидела поодаль с глазами на мокром месте. Мы решили больше не встречаться, сено-солома. Ни к чему это. Потому что я возвратился в свое время, а она осталась там, где была. Ей еще только предстояло выйти замуж, создать семью, родить кого-то там и взрослеть, медленно догоняя меня.

Такие пироги, сено-солома.

Кстати, о соломе. Соломы я в глаза не видел. Сено было, очень много сена. Оно снилось мне даже по ночам, сухое, душистое и мягкое. Сейчас оно проплывало за окошком, сложенное нами в домики. Я всегда знал, что любовь окрыляет. Но не догадывался, что любовь может заставить сложить огромное количество тонн сена в домики.

Это были памятники нашей любви. Недолговечные, как сама любовь. Зимой это сено сжуют коровы, удивляясь, какое оно сладкое. Вероятно, они вспомнят нас. И не только Тату и меня, а всех амбалов, и девушек, и дядю Федю, и Барабыкину, и даже Лисоцкого.

Вот и все, сено-солома…