Андрей Дашков - Плод воображения Страница 11

Случайному человеку всё это могло показаться картиной убожества и разрушения. По мнению Нестора, убожеством был весь мир и поэтому не следовало обращать внимания на несущественные мелочи. Все составные части сложного механизма износились до крайности, требовали срочной замены… или уничтожения, ибо свихнувшаяся машина, которая пошла вразнос, куда опаснее сломанной и мертвой.

Такова была теория, а к практике Нестор не переходил только потому, что он не был сумасшедшим. Он понимал, среди кого он живет: среди ослепленных, обманутых, перепрограммированных, инфицированных рабов тотально искаженной «реальности». А кроме того, он знал и помнил уроки истории: как и сотни лет назад, тех, кто слишком рьяно брался насаждать истину, ожидало заточение в тюрьме или в психушке или даже смерть. Государство со всей своей структурой подавления и было той свихнувшейся машиной, которая продолжала впустую лязгать, но при этом и тупо дробить в пыль всё живое, а особенно то, что угрожало в перспективе нарождением прекрасного и свободного нового мира.

Однако Нестор отдавал себе отчет: никакая замкнутая система не может до такой степени изуродовать самое себя — и мало-помалу для него становилось очевидным наличие негативного внешнего фактора, поначалу совершенно загадочного. И хотя львиная доля причин покоилась под многослойными отложениями следствий, он не только интуитивно чувствовал присутствие, но и находил этому веские подтверждения.

Вскоре он проникся полнейшей уверенностью, что земные беды не случайны и кем-то инспирированы. Правда, в отличие от большинства озадаченных теми же проблемами, Нестор не искал виноватых среди, например, жидомасонов — подобные ссылки, апеллирующие к примитивным инстинктам, всегда вызывали у него тихий смех: всё равно как если бы крысы назначили виноватым в наводнении самого умного, хитрого и жирного собрата.

Ведь тысячелетиями ничего не менялось по большому счету, несмотря на колоссальный прогресс технологий. Империи создавались и гибли, города превращались в пепел, поколения проживали свой краткий век в корчах и муках, и не было видно конца истреблению себе подобных, ненависти, чудовищным пыткам и миллионам голодных смертей. Да, человечество определенно было проклято, но уж точно не ветхозаветным старцем и не за то, что у некой особы в райском саду некстати проявился авитаминоз. Проклятие так многолико: им может стать невидимый и неощутимый «червь» в голове, паразит информационных полей, «черная дыра», перекачивающая мыслящую материю из этой вселенной на тот свет…

Однажды Нестору приснился глаз в небе. Нечеловеческое око взирало на Землю с бесконечным, неописуемым превосходством. Но по отношению к собственно Нестору это не было даже превосходством: глаз просто не давал себе труда заметить его смехотворное существование. Это был, если угодно, взгляд «третьего рода». Именно тогда, во сне, Нестор понял окончательно и бесповоротно, откуда взялись эти «золотые миллиарды», октябрьские перевороты, «естественные отборы», нацистские зверства, теория «вертикального прогресса»…

И оставалось только проснуться, чтобы сделать окончательный вывод, что называется, наяву. Нестор пробудился и сказал себе: тут не обошлось без вмешательства инопланетного разума.

19. Барский дышит свежим воздухом

Он не любил занимать чье-либо место — даже то, которое, согласно поговорке, пусто не бывает, но в результате исхода вдруг освободилось.

В кабинете директора Музея природы он оказался случайно, если считать случайными действия, совершаемые по наитию и лишь косвенно вызванные давлением обстоятельств. Поначалу он ничем себя не удивил — его выбор был до отвращения стандартным, как предписание командировочного: лучший в городе отель «Европейский». Однако Барский не стал вторгаться на территорию, уже помеченную следами в холле, и тем более не стал выяснять, кто его опередил, а отправился гулять по улицам, доверившись интуиции и положившись на тот самый «случай».

Вскоре он приметил большое и когда-то, возможно, даже красивое здание, которое до национализации явно успело побыть чьим-то дворцом, но уцелевшие таблички на двух языках по обе стороны от главного входа заклеймили его в печальном качестве хранилища останков матери-природы.

Надо сказать, музеи всегда нагоняли на Барского тоску. Что могло служить лучшей иллюстрацией тщеты человеческой, если не развалы всевозможного барахла, сохранившегося до наших дней, в то время как от людей, его сотворивших, не осталось даже горсточки пыли и, за редким исключением, имен в памяти потомков.

Но тут дело обстояло иначе. Он понял это сразу же, как только прошел между двумя рядами почерневших деревянных идолов, распахнул незапертые двери и заглянул внутрь — сперва из чистого любопытства. Он увидел только беспорядочно разбросанные «вторичные материалы»: бумагу, пластик, дерево, папье-маше — в общем, бутафорию. Подлинные экспонаты то ли были вывезены, то ли их успели растащить на сувениры. Барский вряд ли получал бы удовольствие, имея дома, например, банку с заспиртованным зародышем обезьяны, но знал тех, кто получал бы. Кроме того, ему были ведомы и более предосудительные странности.

Большие зарешеченные окна музея заросли диким виноградом, и внутри царил зеленоватый сумрак. В залах, где были выбиты стекла, гуляли сквозняки, шуршала бумага и сухие листья, которые накапливались годами.

Барский поднялся на второй этаж и направился в крыло, охраняемое табличкой «Посторонним вход воспрещен» и отведенное под служебные помещения. Теперь тут не осталось «своих», а значит, не было и «посторонних» — таким образом преодолевалась одна из самых острых экзистенциальных проблем. Барский отметил это и расценил как хороший знак для него лично.

С первого взгляда было ясно, что директор отхватил себе недурной кабинет. Чего стоил один только огромный камин, который напоминал разинутую пасть мегалодона. Барский надеялся, что согреваться летними ночами не придется (хотя как знать — погода в городе, по некоторым сообщениям, отличалась необъяснимыми внесезонными колебаниями с удивительно четкой локализацией). Камин являлся частью антуража, который ему всегда нравился и в который он всегда стремился вписать свою повседневную жизнь. Старый письменный стол, очевидно, оказался настолько неподъемным, что его бросили, лишь чуть-чуть сдвинув с продавленных отметин. Сохранился даже диван с валиками и деревянной спинкой — совсем уж анахронизм. Из надорванной диванной туши торчали лохмотья чего-то рыжего, но Барский решил, что, поскольку это ложе находилось не в спальне и не в алькове, а также вряд ли служило смертным одром, оно ему подойдет. Обзор из окон кабинета был достаточно широким, а сам городской пейзаж не лишен приятности: просматривались аллеи большого парка на юге и уходящий вдаль проспект на западе.

Барский поздравил свою интуицию с находкой. Всё к лучшему — здесь ему нравилось больше, чем в отеле «Европейский». Оставалось дождаться мордастых ребят, называвшихся «командой» и напускавших на себя до смешного серьезный вид, из-за чего они смахивали на заигравшихся агентов какой-нибудь спецслужбы. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: эти вычислят его с помощью браслета. Барскому не слишком нравилось находиться под постоянным контролем, но не может же всё в этой жизни оставаться безоблачным.

Дожидаться он предпочел снаружи. Некоторое время он провел в парке, посиживая на скамейках, прогуливаясь между соснами и дыша целительно чистым воздухом. Но памяти воздух не исцелял. Барского посещали разные мысли, в том числе ненужные. Например, он подумал, что в таком месте можно и умереть спокойно. Если избавиться от браслета, труп найдут не скоро, если вообще найдут. Кстати, можно всё подготовить заранее и обставить как исчезновение. Тогда, вероятно, обойдется без ямы в земле или урны с прахом. Без переоблачений, посмертного прихорашивания, перетаскивания тела, похорон, катафалков, прощаний, венков, свечек, панихид, лицемерных надгробных речей и запоздалых признаний в вечном уважении и дружбе, о которых при жизни даже не подозреваешь. А может, попросту вскрыть себе вены в кабинете? Но тогда эта гнида Розовский прибежит первым и займется некрофилией. Такому только дай дорваться до покойника с историей, и потом можешь сколько угодно кувыркаться в гробу — будет поздно. Нет, этого допустить нельзя. Только бесследное и окончательное исчезновение…

Барский вдруг поймал себя на том, что обдумывает всё это вполне серьезно, как программу действий, а не загул воображения, склонного к черному юмору. Хуже всего, что он ничего не почувствовал — ни страха, ни сожаления. Только гипнотизирующее притяжение последней тишины. Нельзя ему поддаваться. Оказывается, искушать можно и так. Тут дело в обрамлении: одно дело пустыня и Диавол с его штучками, другое — сосны, уходящие верхушками в глубокое синее небо, и мигание в вышине первых звезд, как маяков, обещающих безболезненный путь к гаваням вечного покоя…