Питер Уоттс - Бетагемот Страница 11

Вдохновленный успехом, Ахилл перешел ко второй стадии. Его сестренка Пенни, будучи моложе на два года, почитала брата за существо почти что сверхъестественное: не составило труда уговорить ее взобраться по карнизу на крышу. Немного сложнее оказалось уговорами загнать ее на самый гребень, откуда до земли было добрых семь метров, но когда обожаемый старший брат обзовет тебя трусихой, и не такое сделаешь.

Пенни доползла до самого верха и, дрожа, застыла на краю. Купол зонта обрамлял ее голову черным нимбом. Тут Ахилл уже подумал, что опыт сорвется; в итоге при­шлось прибегнуть к крайнему средству и назвать ее «Пе­нелопой», причем дважды, и лишь тогда она спрыгнула.

Конечно, причин для волнения не имелось: Ахилл заранее знал, что все получится, ведь зонтик удержал его на каких-то жалких полутора метрах, а Пенни была намного легче.

Тем больше он изумился, когда зонтик — хлоп! — и вывернулся наизнанку прямо у него перед глазами. Пенни упала камнем, с треском приземлилась на ноги и рухнула на землю

В последовавший за этим миг полной тишины в со­знании восьмилетнего Ахилла Дежардена мелькнуло не­сколько мыслей. Первая — что выпученные глаза Пенни перед самым ударом выглядели ну очень смешно. Вторая, недоуменная и недоверчивая — что эксперимент пошел не так, как ожидалось, и он, хоть убей, не понимает, в чем ошибся. Третья — запоздалое осознание, что Пен­ни, вопреки забавному выражению лица, могла поранить­ся, и не стоит ли попробовать ей как-то помочь.

А в последнюю очередь он подумал, что ему будет, ко­гда родители узнают. Эта мысль расплющила все осталь­ные, как подошва давит жучка.

Он кинулся к распростертой на газоне сестре.

— Эй, Пенни, ты... с тобой все...

Не все. Спица зонтика, вывернувшись из ткани, рас­секла ей шею сбоку. Одна лодыжка вывернулась под неестественным углом и уже распухла вдвое. И всюду кровь.

Пенни подняла взгляд, губы у нее дрожали, в глазах набухали яркие слезинки. Когда перепуганный насмерть Ахилл встал над ней, капельки покатились по щекам.

— Пенни, — прошептал Ахилл.

— Ничего, — выговорила она. — Я никому не скажу, честное слово.

И она — изувеченная, окровавленная и заплаканная, но не поколебленная в служении Старшему Брату — по­пыталась встать, и завопила, едва шевельнув ногой.

Вспоминая тот момент, взрослый Ахилл сознавал, что это не мог быть первый случай эрекции в его жизни. Однако то был первый случай, застрявший в памяти. Он ничего не мог с собой поделать: она выглядела такой беззащитной. Искалеченная, окровавленная, страдающая. Это он причинил ей боль. Она ради него покорно прошла по коньку крыши, и теперь, сломавшись, как веточка, по-прежнему смотрела на него обожающим взглядом в готовности сделать все, лишь бы он был доволен.

Он не знал тогда, откуда это чувство — не знал даже, что это за чувство такое, — но ему понравилось.

С пиписькой, затвердевшей как косточка, он потянул­ся к сестре. Он не знал, зачем: конечно, он был благо­дарен, что Пенни не собирается ябедничать, но вряд ли дело было в этом. Он подумал — погладив тонкие тем­ные волосенки сестры, — что, наверное, хочет выяснить, сколько ему в итоге сойдет с рук.

Ничего и не сошло. Через секунду с воплями налетели родители. Ахилл, защищаясь от отцовских ударов, вски­нул руки и заорал: «Я же это видел в „Мэри Поппинс"!», но алиби оказалось не прочнее зонта: папа исколотил его на совесть и до конца дня запер в комнате.

Конечно, иначе кончиться не могло. Папа с мамой всегда про все узнавали. Оказывается, маленькие бугорки, которые прощупывались у Ахилла с Пенни под ключица­ми, посылали сигнал, если кто-то из них получал травму. А после случая с Мэри Поппинс мама с папой не удоволь­ствовались обычным имплантатом. Куда бы ни направлял­ся Ахилл, даже в уборную, за ним следовали три-четыре пронырливых дрона величиной с рисовое зернышко.

Два урока, полученных в тот день, определили всю его жизнь. Первый — что он гадкий, гадкий мальчишка и не смеет следовать своим побуждениям, как бы хорошо от этого ни становилось, а не то отправится прямиком в ад.

Второй — глубокое, въевшееся на всю жизнь уважение к вездесущим системам наблюдения.

Среди рифтеров нет врачей. Ходячие развалины обыч­но не добиваются успехов в медицине.

Конечно, рифтеров, нуждавшихся в лечении, хватало всегда. Особенно после бунта корпов. Рыбоголовые вы­играли ту войну, не слишком напрягаясь, но все равно понесли потери. Некоторые погибли. Ранения и функ­циональные нарушения у других не поддавались исправ­лению подручными медицинскими средствами. Одним помощь требовалась, чтобы выжить, другим — чтобы умереть без лишних мучений. А все квалифицирован­ные доктора были на другой стороне.

Никто не собирался оставлять раненых товарищей на милость проигравших только потому, что корпы владели единственной больницей в радиусе четырех тысяч киломе­трах. В итоге рифтеры составили вместе два пузыря в пя­тидесяти метрах от «Атлантиды» и набили их медицинской аппаратурой из вражеского лазарета. Оптоволоконные ка­бели позволяли корповским мясникам практиковать свое искусство на расстоянии, а взрывные заряды, прилеплен­ные к корпусу «Атлантиды», избавляли тех же мясников от мыслей о саботаже. Побежденные со всем старанием заботились о победителях — под страхом взрыва.

Со временем напряженность спала. Рифтеры теперь избегали «Атлантиды» не из недоверия, а от равнодушия. Постепенно все прониклись мыслью, что внешний мир представляет для рифтеров и корпов большую угрозу, чем они — друг для друга. Заряды Лабин снял года через три, когда о них все равно забыли. Больничные пузыри ис­пользовались до сих пор.

Травмы не редкость. При темпераменте рифтеров и ослабленной структуре их костей они неизбежны. Од­нако на данный момент в лазарете всего двое, и корпы, наверное, очень довольны, что рифтеры несколько лет назад соорудили эту постройку. Иначе Кларк и Лабин притащились бы в «Атлантиду» — а где они побывали, всем известно.

А так они приблизились ровно настолько, чтобы сдать Ирен Лопес и ту тварь, что ею пообедала. Два герме­тичных саркофага, сброшенных из погрузочного шлюза «Атлантиды», поглотили вещественные доказательства и до сих пор передают данные через пуповину оптоволо­конного кабеля. Тем временем Лабин и Кларк лежат на соседних операционных столах, голые как трупы.

Никто из корпов давным-давно не осмеливался при­казывать рифтерам, однако оба они подчинились «насто­ятельным рекомендациям» Джеренис Седжер, посовето­вавшей избавиться от гидрокостюмов. Уговорить Кларк оказалось сложнее. Дело не в том, что она стесняется наготы: на Лабина свойственные ей тревожные сигна­лы не реагируют. Но автоклав не просто стерилизует ее подводную кожу — он ее уничтожает, переплавляет в бесполезную белково-углеводородную кашу. И она, го­лая и беззащитная, заперта в крошечном пузырьке газа под гнутыми листами металла. Впервые за много лет ей нельзя просто выйти наружу. Впервые за много лет оке­ан способен просто убить ее — ему всего-то и надо, что раздавить эту хрупкую скорлупку и стиснуть ее в ледяном жидком кулаке.

Конечно, это временная беззащитность. Новую кожу уже готовят, запрессовывают. Всего-то пятнадцать-двадцать минут продержаться. Но сейчас она чувствует себя не голой, а вовсе лишенной кожи.

Лабина это, похоже, не особенно беспокоит. Его ни­что не беспокоит. Конечно, Кена телеробот обрабатыва­ет не так глубоко, как ее. У него берут только образцы крови и кожи, мазки с глаз, ануса и входного отверстия для морской воды. А у Кларк машина глубоко вгрызает­ся в мясо на ноге, смещает мускулы, составляет заново кости и помавает блестящими паучьими лапами, словно изгоняя бесов. Иногда до ноздрей доплывает запашок ее собственного опаленного мяса. Очевидно, рану заращива­ют, но наверняка она не знает: нейроиндукционное поле стола парализовало и лишило чувствительности все тело от живота и ниже.

— Долго еще? — спрашивает она. Техника игнорирует ее, продолжая работать.

— Думаю, там никого нет, — откликается Лабин. — Работает на автопилоте.

Кларк поворачивает к нему голову и встречает взгляд глаз, таких темных, что их можно назвать и черными. У нее перехватывает дыхание: она все время забывает, что такое настоящая нагота здесь, внизу. Как там го­ворят сухопутники: «Глаза — окна в душу»? Но окна в души рифтеров забраны матовыми стеклами. Глаза без линз — это для корпов. Такие глаза выглядят непра­вильно — и ощущаются тоже. Как будто глаза Лабина просверлены в голове, как будто Кларк заглядывает во влажную темноту его черепа.

Он приподнимается на столе, равнодушный к этой жуткой наготе, свешивает ноги через край. Его телеробот уходит под потолок и разочарованно пощелкивает оттуда.