Алекс Адамс - Еще жива Страница 12

– Думаю, сама справлюсь.

Отсюда я прямиком иду в женскую раздевалку, снимаю с себя рабочую одежду и бросаю ее в люк, ведущий, насколько мне известно, в прачечную. Свежевыстиранный комплект будет ждать меня к началу следующей смены. Повесив сумку на плечо, я иду к лифту, чтобы подняться на десятый этаж, где располагаются врачебные кабинеты.

Медосмотр нужно проходить два раза в год. Таков порядок в этой компании. Не пройдешь осмотр – не будет работы, а значит, и зарплаты, так что прощай, учеба в университете.

Доктор Скотт уже ждет. Стандартная последовательность мероприятий, которые я проходила уже трижды: измерение кровяного давления, веса, ЭКГ. Затем, взяв у меня кровь, он уносит пузырек и возвращается с новой иглой. И это не в первый раз.

– Все как всегда, – говорит он, – таков порядок.

Он закатывает мне рукав выше локтя, затем протирает спиртом небольшой участок кожи. Игла входит в мою руку как в масло.

– Не шевелитесь, – произносит дежурную фразу доктор Скотт, хотя я и так неподвижна, как статуя.

Боль словно паук, распространяющий свои невозможно длинные лапки в моем теле.

– Что за черт?

Я употребляю всю свою силу воли, чтобы не отдернуть руку.

– Что это такое? Жидкий огонь?

– Прививка от гриппа. Не шевелитесь. Уже почти все.

Он вытаскивает иглу.

– Готово. Вы знаете, что делать дальше.

Да, знаю. Ничего не делать в течение получаса, наблюдая, нет ли реакции. Пламя еще долго горит в моей руке после того, как доктор выбрасывает иглу в специальный контейнер.

– Правда, что это было?

– Прививка от гриппа, – повторяет он, будто упражняется в произношении этих слов. – Все обязаны ее сделать. Теперь можете идти.

Мое дыхание становится серией судорожных рывков. Веревка сжимает мне горло, давит в трахею. Удары сердца в груди заглушают все окружающие звуки.

– Где Лиза? – пытаюсь сказать я.

Веревка дергается, и мой рот открывается от удушья.

– Вопросы задаю я.

Акцент не американский и не британский, но, возможно, это ветер искажает мягкость гласных и четкость согласных.

Мои пальцы ощупывают веревку в поисках зазора, чтобы воспользоваться потерей бдительности того, кто держит веревку, так же, как он воспользовался моей. Я нахожу то, что мне нужно, сзади, обнаружив, что он накинул мне на шею веревку петлей, не потрудившись ее перекрутить, и это значит, что осталось достаточно места, чтобы просунуть под нее два пальца. Ударить головой ему в лицо – вариант неприемлемый, поскольку его рот как раз напротив моего уха.

Жесткое волокно стирает кожу на моих пальцах, когда я потихоньку просовываю их, прожигая на них борозды в дополнение к существующим узорам. От погоды нет никакой помощи: ветер швыряет мне пыль в глаза, прежде чем унести выступающие на них слезы.

– Почему ты жива?

– Есть еще живые люди на земле.

Он качает головой.

– Но не без достаточной причины. Ты-то что из себя представляешь? Что-то важное? Ты просто женщина.

– Я никто.

– Врешь.

Возможно, у напавшего есть оружие. Раз у него нашлась веревка, то вероятность, что есть и оружие, очень высока. Но оно есть и у меня – всунутый в шов кармана нож для чистки овощей. Один из нас должен быть быстрее, и в моем положении – с петлей на шее – нужно, чтобы это была я.

Я моргаю, пытаясь очистить глаза от песка. Возможно, мне только так кажется, но ветер уже как будто не такой яростный. Он словно выдохся, выбился из сил.

– Говори, – приказывает он.

– Пошел ты! Ублюдок.

Я резко поднимаю левую руку и бью локтем ему в живот. Он успевает отскочить, чтобы почти избежать удара, но это дает мне возможность сделать следующее: пользуясь тем, что незнакомец немного отпустил веревку, я прокручиваюсь вокруг, хватаюсь за нее и вырываю из его рук.

Слишком темно, чтобы видеть, как веревка обжигает ему кожу, но его приглушенный вскрик сообщает мне об этом.

– Сумасшедшая, – говорит он, восстановив равновесие.

Он тащит меня за руку назад, на крыльцо дома, из которого я только что вышла.

– Говори, но не очень громко.

– Где Лиза?

– Мертва.

Мое сердце летит вниз, словно сорвавшийся с тросов лифт. Не могу сдержаться, бью. Мой кулак ударяется во что-то в темноте. Судя по ощущениям, это может быть его лицо. Затем по моей щеке бьет чужая ладонь. В голове звенит, сквозь ставшую комом в горле жалость вырываются всхлипы.

– Ублюдок, она была всего лишь ребенком.

– Безмозглая девка, сама ушла в темноту. Ты бы могла воспитать ее получше.

– Она не моя, просто была со мной.

– Ладно, все равно она безмозглая девка. Теперь уже мертвая, тупая девка.

– Что ты сделал?

Он толкает меня к окну, показывает рукой.

– Видишь свет?

Свет, как и раньше, немигающий, постоянный.

– Вижу.

– Твоя пустоголовая подружка там. То, что от нее осталось.

– Я хочу увидеть ее.

– Не сейчас. Сначала ты ответишь на мои вопросы.

– У меня тоже есть вопросы.

– Нет. У тебя нет выбора.

Я все никак не могу определить, что у него за акцент. Какой-то европейский. Немецкий, австрийский, возможно, швейцарский. Я не различаю их, отчего мне чрезвычайно стыдно. Как плохо я знала мир, от которого теперь мало что осталось.

Лиза мертва. Теперь есть только я. Я и этот парень.

– Я – никто. Уборщица в фармацевтической фирме.

Он зло смеется.

– Уборщица. Хочешь, чтобы я поверил, что уборщица смогла так далеко забраться?

– Почему нет?

– Ты так же тупа, как и твоя подружка. Иди за мной.

Как будто я могу отказаться. Он обмотал веревкой мои руки, и я вынуждена следовать за ним назад по ступеням крыльца. Ветер утих. Дождя нет и в помине. Облачно, в такую ночь смерть подстерегает повсюду.

Рассматриваю его силуэт. Не очень крупный, но выглядит физически крепким, жилистый, хотя и не мускулистый. Одного со мной роста, если я стану на высокие каблуки. Я одолею его. Если я дождусь подходящего момента, я смогу с ним справиться. Я надеюсь. Ради Лизы. Ради себя. Ничто не может остановить меня на пути к кораблю.

– Прости, – шепчу я, надеясь, что Лиза простит.

– Я тебе покажу кое-что. Но если будешь шуметь, я оторву твою дурацкую голову. Кивни, если поняла.

Я киваю, показывая, что поняла. Хотя, по правде сказать, еще никогда в своей жизни я не понимала так мало, как сейчас.

Каменное чудовище притаилось на поле за околицей села, зловеще сияя в темноте своим единственным глазом. И этот одноглазый зверь принадлежал иному миру.

Теперь мой захватчик двигается медленно, с осторожностью ступая по росистой траве. Он тащит меня за собой, и я не вижу веских причин не подчиняться ему. Он владеет информацией во всей полноте, а все, что есть у меня, – это дурные предчувствия, наполняющие мое сердце леденящим ужасом.

Когда мы подходим к окну, он отталкивает меня в тень, прикладывает палец к губам и поднимает лицо к мутному стеклу.

Я тоже хочу посмотреть. Мне нужно посмотреть. Даже если все ужасы земли собраны в этом амбаре, мне нужно заглянуть туда.

Этот светловолосый человек, со скулами такими высокими и острыми, что ими можно резать холодное мясо, почувствовал мое острое желание и удовлетворил его.

С балок, более толстых, чем мое бедро, свисают крючья – испанские вопросительные знаки, ставящие вопрос, ответ на который я хотела бы не знать. Но я знаю, знаю, что здесь происходит, и сильно жалею об этом. Я – городская девушка, там родилась и выросла. Мясо ко мне попадало уже расфасованным, обработанным консервантами и с ценником. Но здесь мясо бродило стадами.

Полдюжины выживших из этой деревни, одетых в отрепья, собрались здесь. Я приглядываюсь, изучаю пространство, охватывая все целиком, потом разбирая на фрагменты логово, которое тут устроили эти существа, когда-то бывшие людьми. Кости и солома цвета ржавчины всюду разбросаны по амбару. Разлагающаяся запекшаяся кровь. Старые кости, обглоданные до блеска, принадлежат курам и другим домашним животным. Их разламывали надвое и высасывали костный мозг. Кучи пустых консервных банок ржавеют по углам. Грязные обертки от продуктов устилают пол ковром, который никогда не сгниет. По стенам развешаны никому теперь не нужные инструменты. Урожаи больше не созревают под яркой осенней луной.

Один из обитателей амбара отделился от остальных, подполз к деревянному ведру колодезной воды; остро выступающие кости образовывают ряд шипов на его спине, и мне больно на него смотреть. Шипы содрогаются, пока он пьет. Удовлетворившись, он усаживается на корточки, вода ручейками сбегает с его лица на испачканную пищей грудь. Его изодранная в клочья рубаха пропитана засохшей кровью животных. Остальные собрались неровным кругом, глядя куда-то вверх: что-то приковало их внимание. Туда же скользит и мой взгляд, минуя перекрещивающиеся балки, пока не натыкается на что-то бело-голубое. Мое сердце останавливается.