Татьяна Мудрая - Меч и его палач Страница 12

А рядом с самым костром на тонких, но, видимо, прочных цепях распят могучий вороной жеребец.

Это называется гуманная мера пресечения.

Ну а конь-то при чем, господа? Он тоже ворожил?

– Хельмут, – тихонько стонет Арман.

– Я бы помог, только нынешний день не я палачествую, – вяло отругиваюсь я.

– Не о том я. Хельмут, подойдем ближе. Еще, ближе, – настойчиво тянет он меня.

А кобыла Сейфуллы и в уговорах не нуждается. Однако пробиться даже к широкому основанию горы мы трое не можем.

Да, теперь-то я понял. Это та самая ведьма, которую Арман пытался уберечь своей эскападой. Если бы тогда от него добились истины – гореть обоим в одном адском пламени.

Палач выпрямляется с горящим огнем в руках. Монах принимает факел в свободную руку и начинает бормотать нечто – довольно громко, так что до меня долетают отдельные слова: «Тьма внешняя… Путы разреши телесные и духовные, Господи… Экзорцио диаболи… Огнь безгрешный и таковым делающий…» И, приблизившись почти вплотную, тычет факелом едва ли не в морду жеребца, сразу же щедро обливая его голову и холку из своей чашки.

Конь от неожиданности, испуга или, возможно, боли – почем мне знать! – делает свечу и бьет в воздухе огромными копытами. Цепи лопаются как игрушечные.

– Чудо! – пронзительно вопит монах – Дьявол оставил это создание божье, коему сковал члены наравне с цепями!

В этот самый миг за столбом ведьмы появляется тонкая фигурка в черном и с огромным как бы серпом в руке – скимитар бьет сразу по середине столба, роняя с него дрова, а с ведьмы цепи. Обе женщины бегут к жеребцу и спешно карабкаются к нему на спину: впереди белая, сзади черная. Вопли и стоны, толпа расступается в ужасе и восторге, стражники прыскают в стороны, как тараканы. Палач еле уворачивается, монах падает чуть не под самые копыта – ведьма наклоняется, поднимает его буквально одной закованной в цепи рукой и бросает поперек лошадиного хребта.

– Поворачиваем! – кричит нам Сейфулла. – Чистим дорогу, и скорее – нас уже догоняют!

Звучит как-то странно, однако я не успеваю понять – отчего. Мы прорываемся сквозь сумятицу и уносимся прочь. Нет вовсе неплохие у нас верховые животинки, думаю я почти с благодарностью, и не сказать было сразу…

Но вот мы достигаем лесной опушки и скрываемся в тамошнем глухом и заросшем бездорожье. Сразу за нами, дробно топоча копытом, проламывает кустарник вороной, очевидно, используя тело монашка вместо тарана.

Наконец, несравненная кобыла Туфейлиуса чуть замедляет ход, и только тут мы с Арманом понимаем, как устали наши почтенные верховые животинки – чуть с копыт не валятся. И как раз теперь, будто по заказу, возникает укромная полянка посреди высоких деревьев, трав и кустов ракитника, сомкнутых вершинами. Почти что пещера.

Мы заводим коней и мула внутрь, и за нами с грохотом въезжают обе амазонки на своем вороном звере. Все мы спешиваемся, чёрная дама соскальзывает со спины жеребца змейкой, стягивает монаха вниз – тот валится в траву как куль – и подает руку бывшей смертнице. Теперь мы можем хорошо разглядеть обеих: одну в узких шароварах, кожаных ноговицах и рубахе, с небольшим обмотом вокруг головы и шеи, оставляющим на воле только полосу светлой кожи с карими глазами; другую – смуглую, черноволосую и вконец растрепанную, в чем-то вроде ночной сорочки и босиком.

– Все ли хорошо с тобой, моя Рабиа-валиде? – с совершенно трепетной интонацией говорит Туфейлиус.

– Хорошо со всеми нами, – звонко говорит его жена, показывая ему скимитар, наполовину выдвинутый из ножен. При этом она слегка отодвигает материю от губ. – Какой клинок – перерубил дуб, железо и даже щербинки не получил! Недаром его кличут Забиякой.

– Оставь себе.

– О нет, слишком тяжел. Не каждый же день приходится освобождать от цепей прекрасную пленницу.

– А ты как, Йоханна? – снова говорит Сейфулла, принимая клинок и затыкая его за пояс.

– Да меня и пытать не пробовали, трусы, – отвечает бывшая ведьма густым альтом. – Боялись, я их в уме прокляну, что ли. Послушай, у вашего палачика зубило имеется – остатки оков срубить? Тяжело мне с ними, однако. И Чернышу тоже неудобно.

Вид у нее неказистый: плотна в кости, ступни как у Матушки Гусыни из сказок, широкие скулы, чуть приплюснутый нос, черноглаза, а космы-то – прямо как грива ее жеребца!

Тем временем монашек возится у ее ног, копошится в траве, силясь приподняться на колени.

– Милая, а этого зачем приволокла? – спрашивает Туфейлиус.

– А «этот» – мой личный инквизитор, – говорит Йоханна с подобием гордости. – Чуть не убило его, когда из моего Черныша бесов выгонял. И вообще он хоть и дурень, но честный и сострадательный. Возьмите его, что ли, а то пропадет или нарочно прикончат.

– Красавица, – отвечаю я, – да на что нам еще один священник, когда свой имеется?

– Это вы Шпинельку имеете в виду? Да он только «Песнь Песней» изо всей Библии и прочел.

Арман возмущенно фыркает – тоже мне, праведника состроил. Ну, ему недолго останется быть святым, если уж с нами повелся.

– Я знаю наизусть Четвероевангелие и Экклезиаста по-латыни, – вступает в спор монах. – Умею молиться и учить сему других.

– Ну покажи мне, где сейчас кыбла находится, – усмехается Туфейлиус. – И где солнце встает поутру.

– Я умею врачевать раны и внутренние хвори.

– Да таких у нас двое из трех.

– Пишу каролинским полууставом, и скондской вязью, и вестфольдским «острым углом».

– У нас такие каллиграфы, и верно, не водятся, – хватает трех простых грамотеев.

– Я как никто другой умею дать умирающему и казнимому последнее утешение, – с некоей особенной гордостью сообщает монах. И смотрит мне в глаза.

Неказистый он какой-то, невидный – грязно-белая тряпка вместо одежки, редкий венчик седоватых волос вокруг тонзуры или, может быть, лысины, деревянные сандалии с ремешками – чудом не потерялись от скачки. Лицо поцарапано, глаза припухли от усталости, губы полопались от огненного жара.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я зачем-то.

– Грегориус Менделиус.

– В нашей передвижной казнительной бригаде, – думаю я вслух, – одного только попа-исповедника не хватало для полного счастья. И вообще, совестливый инквизитор – это нечто. Как решим, друзья – товарищи, – подберем этот ошметок жизни?

– Бери, Хельмут, – говорит мне Арман. – Не прогадаешь. Отец меня в их монастырь возил мальчиком, учителей присматривал. Ассизские братья это. Обет бедности, сострадания и учености.

А Сейфулла уже достает из-за пазухи кусок не очень сухой лепешки и протягивает ассизцу.

Тот принимает дар, отламывает крошечный кусочек, а затем запихивает в рот и его, и всё остальное.

– Только не вздумай полагать, – строго наставляет монашка Туфейлиус, – что ты тем самым избыл все свои неприятности. Аллах никогда не облегчает существования сынам Адама. Только дочерям.

Разумеется, этот церемониал принимается всеми как сигнал к всеобщей трапезе, ибо нет ничего более успокоительного для расшатанных нервов, чем добрый шматок чего-нибудь съестного.

– Эй, Йоханна, – говорит Туфейлиус, протягивая ей толстый ломоть собственноручно приготовленной баранины. – Не пойдешь ко мне во вторые жены? А то моя ненаглядная никак рядом не удержится.

Конец ознакомительного фрагмента.