МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №2, 2018(24) - Песах Амнуэль Страница 12

Хотя это было непростым делом, мне неожиданно повезло. Мое тело, вылепленное психотехниками по формуле «золотого сечения», как оказалось, имело определенную эстетическую ценность. Я стала натурщицей. Правда, эта профессия издревле считалась у гомозавров предосудительной, но зато я была спасена. Возможность приобщения к миру искусства давало мне, наконец, надежду, что рано или поздно мне удастся осуществить эстетический контакт с гомозаврами и тем самым в опосредованной форме повлиять на темпы развития этого отсталого мира.

Студия Дементия Порфирьевича Поползова, где я начала позировать за полтинник в час, была довольно большой для уездного города. Дементий Порфирьевич сумел нажить солидное состояние, выполняя заказы на фамильные портреты, роспись залов и вывески доходных заведений. Гомозавры были в восторге от его полотен, на которых слепые казались зрячими, уродцы – олимпийскими богами, а костлявые старухи – девицами на выданье.

Правда, разбогатев, Поползов начал чудить. Он грубо оскорблял заказчиков, гнал всех в шею и ночами писал аляповатые картины с гусями и прачками. Его внешняя простота, фантастическое бахвальство и теория, согласно которой «поить людей для их воспитания – дешево, быстро и безопасно», привлекали к нему множество учеников. Трудно сказать, чему он их мог научить. Он и в светлые деньки смотрел на учеников как на собутыльников, а уж когда страдал запоем, так и вовсе забывал об их существовании. В такие времена по студии слонялись хмурые художники, готовые в любой момент связать полотенцами буйствующего учителя. Сам же Поползов беспричинно буянил, бил французские сервизы и зычно орал: «Ужо я вам морды распишу, маляры проклятые! Колодники, грубияны!» Но в остальном Дементий Порфирьевич был человеком обходительным и даже ласковым.

Жизнь моя понемногу налаживалась. Я стала спокойнее, похорошела и надеялась, что последнее десятилетие пройдет без волнений и рискованных контактов.

Но все произошло иначе.

К весенней капели в мастерской Поползова объявился новый ученик, некто Алешка Капустин. Сначала он был неприметен среди прочих учеников, но вскоре Дементий Порфирьевич крепко привязался к нему и почитал чуть ли не за сына. Они частенько выпивали вместе и в субботние дни ездили по ресторациям, где вели жаркие споры о живописи, колорите и прочих тонкостях. Теперь уже все знали, что Поползов считает нового ученика истинным талантом и в трудные моменты готов полностью довериться его руке. Во всяком случае, во время запоев мэтра Алешка, которого чаще звали Альфредом, дописывал незавершенные полотна учителя. Он золотил прозрачно-влажные облака, покрывал нежной зеленью кроны молодых берез и дорисовывал гусям красные шишаки. Этой невинной с виду ретушью Дементий Порфирьевич бывал очень доволен и неизменно восхищался тонким Алешкиным чувством колорита.

Незаурядные способности Алешки-Альфреда вызывали во мне некое подобие любопытства. Чуть-чуть вообразив себя провинциальной барышней, я нашла, что новый ученик весьма недурен собою. Он был высок, пружинист, носил изящную бородку а-ля Ришелье и немного картавил, что придавало его речи особую располагавшую к себе мягкость. Но, в основном, характера он был скрытного, всегда держался на некоторой дистанции, и глаза его – темные, непроницаемые – странно ускользали от прямого взгляда.

Незаметно мое любопытство перешло в новую, более осмысленную фазу. Хотя я презирала Алешку как типичного примитива, это не мешало мне видеть, что его безошибочный инстинкт художника представляет огромную ценность. А так как я все еще надеялась взять реванш за поражение в казино, Алешка в перспективе мог стать «живым оружием» в моих руках.

Это была заманчивая идея – исподволь повлиять на дремотный мир гомозавров, ограниченный узкими рамками изолированной планеты. Да, господа, я замыслила средствами искусства дать земной цивилизации новый идеал – идеал космической культуры. Мой расчет был абсолютно научен. Ведь если жалкие обломки античных скульптур смогли породить Ренессанс, то не было ничего алогичного в предположении, что мое тело, став объектом искусства и… поклонения, предстанет новым эталоном прекрасного! Возвышенные идеи Взрывающегося Тысячелетия будут сиять на полотнах талантливых живописцев, станут программировать жалкие мозги примитивов, будоражить их, звать к недостижимому…

Для этой цели мне нужен был Альфред – балагур и повеса, не знавший себе подлинной цены.

К сожалению, все мои попытки привлечь к себе внимание нового ученика ни к чему не приводили. Молодой человек с усмешкой выслушивал мои внешне наивные рассуждения о линии, технике рисунка, эффектах текстуры и освещенности. Он обращал все в шутку и не желал видеть во мне Мону Лизу эры межгалактических перелетов.

Я утратила было надежду, но счастливый случай пришел мне на помощь.

Однажды Дементий Порфирьевич попросил меня позировать для его новой композиции «Девушка с ощипанным гусем». В течение трех дней, дрожа от холода, я выдергивала перья у жирного гусака каким-то особым движением, которое живописец стремился уловить точным мазком кисти. Ничего не получалось, Поползов нервничал, курил сигары, ругался и для отвода души то и дело прикладывался к графинчику. К утру четвертого дня Дементий Порфирьевич едва держался на ногах, выкрикивал нечто нечленораздельное и в довершение всего разбил очень дорогую венецианскую вазу. Встревоженные ученики сбежались на шум и, недолго думая, спеленали Поползова полотенцами. После этого уже ничего не оставалось делать, как отвезти Дементия Порфирьевича домой, где под присмотром врача и сиделки он мог бы прийти в разум.

В самом происшествии не было ничего необычного. Хуже было другое – в приступе белой горячки Дементий Порфирьевич изуродовал незаконченную картину. Изрезанную бритвой «Девушку с ощипанным гусем» нашли в печной трубе. Ученики неприлично острили на этот счет. Один только Альфред отнесся к делу с полной серьезностью и тут же взялся за реставрацию холста. Он сшил изуродованное полотнище, закрыл трещины и, восхитившись оригинальностью композиции, решил слегка поправить неуверенную руку учителя.

Тогда-то Капустину впервые пришлось обратиться ко мне с просьбой. Заикаясь и краснея, он пожелал видеть меня в студии утром следующего дня, пообещав удвоить плату. Я с радостью согласилась и в тревожном ожидании первого сеанса купила на базаре отменного «хлебного гусака» взамен прежнего, успевшего протухнуть.

Наконец наступил долгожданный час. Алешка-Альфред нацепил фартук и начал тихо работать, изредка бросая на меня равнодушный, немного рассеянный взгляд.

Это был плохой признак. В отчаянии я зло ощипывала гуся и уже не надеялась, что Альфред сможет увидеть во мне скрытые признаки неземной природы. Но не успел еще сеанс закончиться, как Алешка в сердцах бросил кисти и, свалившись в кресло, пробормотал: «Ничего не понимаю, ей-богу… У вас какие-то странные руки, сударыня. Кажется, что в них нет костей, а так-с, одни хрящи. И как это