Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка (= Infinite jest | отрывок, перевод не завершён) Страница 13

- Эй, Хэл?

- …

- Хэл?

- Уже поздно, Марио. Спи. Закрой глаза и думай смутные мысли.

- Так маман всегда говорит.

- Мне всегда помогало, Бу.

- Тебе кажется, что я всегда думаю смутные мысли. Ты разрешил мне жить с тобой в одной комнате, потому что тебе меня жалко.

- Бубу, я даже отвечать на это не буду. Я рассматриваю это как тревожный сигнал. Ты всегда становишься обидчивым, когда мало спишь. И вот мы как раз видим обиду на западном горизонте, прямо сейчас.

- …

- …

- Когда я спрашивал, спишь ли ты, я хотел спросить вот что: ты верил в Бога, сегодня, когда того мальчика чуть не стошнило?

- Что, опять?

- …

- Мне правда кажется, что сейчас не самые лучшие время и место, чтобы обсуждать такие вещи, Марио, сейчас ночь, мы в темной комнате, и я устал настолько, что у меня даже волосы болят, и еще через шесть недолгих часов у меня тренировка.

- …

- Ты у меня каждую неделю об этом спрашиваешь.

- Ты никогда не отвечаешь, поэтому и спрашиваю.

- Окей, если это заставит тебя замолчать, я скажу так: у меня есть кое-какие претензии к Богу. Мне кажется, у него довольно вальяжный стиль управления, и мне это не нравится. Мне не нравится идея смерти. А вот Богу она, похоже, нравится. И я не вижу способа договориться с ним по этому вопросу, Бу.

- Ты так говоришь с тех пор, как умер Сам.

- …

- Видишь? Ты никогда не отвечаешь.

- Еще как отвечаю. Только что ответил.

- …

- Просто я ответил не то, что ты хотел услышать, Бубу, вот и все.

- …

- Есть разница.

- Я не понимаю, как такое возможно, чтобы ты не чувствовал, что веришь в Бога, сегодня, там, на корте. Все было как надо. Ты двигался так, словно веришь.

- …

- Разве ты не чувствуешь?

- Марио, ты для меня – загадка, как и я – для тебя. Мы смотрим друг на друга с разных сторон непреодолимой пропасти по этому вопросу. Давай полежим в тишине и подумаем над этим.

- Хэл?

- …

- Эй, Хэл?

- Так, Бу, давай договоримся: я расскажу тебе анекдот, а ты дашь мне поспать.

- Хороший анекдот?

- Марио, что мы получим, если скрестим человека с нарушением сна, дислексика и агностика.

- Сдаюсь.

- Мы получим человека, который всю ночь изводит себя размышлениями о том, существует ли высшая лиса.

- Смешно!

- Спать.

- …

- …

- Эй, Хэл? Что такое «нарушения сна»?

- То, что заработает любой, кто спит с тобой в одной комнате.

- Эй, Хэл?

- …

- Почему маман не плакала, когда Сам скончался? Я плакал, и ты, даже Ч.Т. плакал. Я видел, как он один плачет.

- …

- Ты слушал «Тоску» снова и снова и плакал и говорил, что тебе было грустно. Нам всем было грустно.

- …

- Эй, Хэл, как тебе кажется, маман стала счастливее после того, как Сам скончался, а?

- …

- Кажется, она стала счастливее. И даже выше ростом. Она перестала ездить туда-сюда по делам. То что-то с корпоративной грамматикой. То что-то с бунтом библиотекарей.

- А теперь она никуда не ездит, Бу. Теперь у нее есть Дом директора и собственный кабинет, и тоннель между ними, и теперь она не покидает территорию универа. Она и так была трудоголиком, но теперь стала еще хуже. У нее развился обсессивно-компульсивный синдром. Когда ты в последний раз видел хоть одну пылинку в этом доме?

- Эй, Хэл?

- Теперь она трудоголик с обсессивно-компульсивным расстройством, страдающий от агорафобии. И ты думаешь, это добавляет ей счастливости?

- Ее глаза выглядят лучше. Они теперь не впалые. Лучше. Она смеется над шутками Ч.Т. гораздо чаще, чем над шутками Самого. И это другой смех, изнутрее. Она чаще смеется. Ее шутки чаще лучше твоих, даже сейчас.

- …

- Почему ей не было грустно?

- Ей было грустно, Бубу. Просто у нее другая грусть, не такая, как у нас с тобой. Я уверен, что ей было грустно.

- Хэл?

- Помнишь, как учителя приспустили флаг напротив ворот, когда это произошло? Помнишь? И они каждый год опускают флаг во время собрания. Ты помнишь флаг, Бу?

- Эй, Хэл?

- Не плачь, Бубу. Ты помнишь приспущенный флаг? Есть два способа опустить флаг до середины флагштока. Ты слушаешь? Потому что мне уже без шуток пора спать. Так что слушай: первый способ опустить флаг до середины флагштока – это просто опустить его. Но есть еще один способ. Можно поднять флагшток. Флагшток можно нарастить, сделать его в два раза длиннее нормы. Ты понял? Понял, что я имею в виду, Марио?

- Хэл?

- Уверен, ей очень грустно.

В 2010, 1 апреля ГВБВД, атташе по медицине все еще смотрит ненадписанный развлекательный картридж.

Октябрь – Год Впитывающего Нижнего Белья Depend 

Орин Инканденца, №71, считает, что утро – это ночь души. Самое худшее время дня, с точки зрения психики. Он вырубает кондиционер до минимума и все равно почти каждое утро просыпается весь мокрый, в позе эмбриона, словно погребенный в психической темноте, в которой любая мысль вызывает священный ужас.

Брат Хэла Инканденцы Орин встает в 0730, во влажном аромате духов Ambush, на другой стороне мятой подушки лежит записка с номером телефона и важной информацией завитушным почерком школьницы. От записки тоже пахнет Ambush. Его сторона кровати промокла насквозь

Орин делает себе тост с медом, стоя босиком за кухонной стойкой, в трусах и старом свитере академии с отрезанными рукавами, выдавливая мед из головы пластикового медведя. Пол такой холодный, что ломит ступни, но окно над раковиной такое горячее, что не прикоснуться: снаружи зверски жарит октябрьский полдень.

Дома с командой - неважно, как сильно дует кондиционер или насколько тонкие простыни - Орин просыпается на своем отпечатке, протравленном потом на кровати, который весь день медленно высыхает до белого соленого очертания, чуть сдвинутого относительно других высохших очертаний за неделю, так что кристаллизовавшийся образ Орина в позе эмбриона разложен на его стороне кровати, как колода карт, наслаиваясь друг на друга, будто кислотный след или фотография с сильной задержкой.

Жара, сочащаяся сквозь стеклянные двери, стягивает кожу на голове. Он выносит завтрак к центральному бассейну комплекса кондоминиумов, садится за белый железный стол и пытается есть, там, на жаре, где кофе не дымится и не стынет. Он сидит и чувствует тупую животную боль. У него усы из пота. В бассейне плавает разноцветный пляжный мяч, бьется о борт бассейна. Солнце как замочная скважина в двери, ведущей в ад. Вокруг больше никого. Весь комплекс – это кольцо из зданий с бассейном и джакузи в центре. Воздух струится, как пары топлива, из-за жары кажется, что пол мокрый, будто и полит топливом. Орин слышит звуки картриджей из-за закрытых окон, шоу с утренней аэробикой, и еще где-то играет орган, и та женщина из соседней квартиры, которая никогда не улыбается в ответ, репетирует оперные распевки, приглушенные шторами, жалюзи и двойными стеклопакетами. Джакузи пыхтит и пенится.

Записка от вчерашнего Субъекта на фиолетовой бумаге сложена вдвое, в центре записки – темный кружок, где девушка пшикнула парфюмом. Самое интересное в ее почерке, и в то же время самое печальное, - то, что она закрасила замкнутые области у букв «о», «е», «в» и «р», а также у цифр «6» и «8» в номере телефона, а вместо точек над буквами «ё» и «й» нарисовала сердечки, которые не стала закрашивать. Орин читает записку, пока ест тост; для него тост – лишь оправдание, чтобы съесть побольше меда. Его правая рука меньше, чем левая, ест или пьет он ей. Его гипертрофированные левая рука и левая нога по утрам всегда находятся в покое.

Легкий ветерок толкает разноцветный мяч по голубой поверхности воды в бассейне в другую сторону, и Орин наблюдает за его беззвучным скольжением. Над белыми железными столами нет зонтиков, и положение солнца легко определить не глядя; ты чувствуешь, как оно греет твое тело, и по жару можешь спроецировать, в какой точке неба оно находится. Мяч осторожно двигается назад, к середине бассейна, и замирает там, даже не качаясь. Тот же ветерок теребит листья сгнивших пальм вдоль стены кондоминиума, листья шуршат и щелкают, и пара отрывается от пальм, по спиральным траекториям летит и шлепается на настил. Все растения здесь злые, тяжелые и острые. У пальм есть хохолки, торчащие над листвой, фактурой напоминающие что-то отвратительное, похожее на паклю. В деревьях обитают тараканы и другие существа. Возможно, даже крысы. Мерзкие, привыкшие к высоте твари всех цветов и форм. Все растения тут либо покрыты шипами, либо напоминают вставший член. Кактусы в таких странных позах, словно их пытают. Верхушки пальм напоминают прическу Рода Стюарта, еще с тех давних времен.

Два дня назад Орин вместе с командой ночным рейсом вернулся из Чикаго. Он знает, что из всей команды лишь он и еще плейскикер не мучаются от боли после избиения во время игры.

За день до того, как они покинули Чикаго – то есть где-то пять дней назад, – Орин один сидел в джакузи у бассейна, ухаживая за ногой, в жарком кроваво-красном свете уходящего дня, опустив ногу в пенную воду, и по старой привычке рассеяно сжимал теннисный мяч как эспандер. Наблюдая, как вода бурлит, пузырится и пенится вокруг ноги. И вдруг – в джакузи шлепнулась птица. С прозаичным всплеском. Из ниоткуда. Из широкого пустого неба. Ничто не нависало над джакузи, кроме неба. У птицы, кажется, случился инфаркт прямо в полете, и она умерла и упала с пустого неба и приводнилась в джакузи, рядом с ногой. Орин пальцем опустил солнечные очки на нос и посмотрел на птицу. Какой-то неопределенный вид. Не хищник. Может, крапивник. Вряд ли это можно считать хорошим знаком. Тело мертвой птицы подпрыгивало и вращалось в пене, утопая и снова появляясь на поверхности, создавая иллюзию продолжения полета. Орин не унаследовал ни одну из фобий маман, касающихся беспорядка и гигиены (хотя он и был не в восторге от жуков – конкретно от тараканов). Он просто сидел там, сжимая-разжимая мяч в ладони, и глядел на птицу без единой сознательной мысли в голове. На следующее утро, когда он проснулся, чувствуя себя скрученным и погребенным, мертвая птица точно казалась плохим знаком.