Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник Страница 13

— И не вздумай! — испугался сосед. — У меня не прибрано! Мне неудобно.

— Ага! — обрадовался Климов. — Боишься!

— Стыдно же, — сказал сосед сконфуженно. — У меня облака нестираные.

— Какие еще облака?

— Обыкновенные. Кучевые. Какие же еще?

— А зачем их стирать?

— Чтобы беленькими стали, — терпеливо пояснил сосед. — Чтобы ветерок их весело гнал по синему небушку.

— Значит, ты все–таки Бог, — удовлетворенно сказал Климов и полез в шкаф за бритвой.

Сосед хихикнул и уронил на пол что–то тяжелое. Потолок Климова дрогнул.

— Ты там поосторожнее, — сказал Климов, намыливая щеки. — Для тебя это, быть может, и земля, а для меня — небо. Ты не продырявь его.

— Ты уже не обижаешься на меня? — спросил сосед, перекатывая что–то на полу.

— Больно надо, — беззлобно огрызнулся Климов. — На психов не обижаются.

Он неторопливо выбрился, плеснул в лицо одеколоном, поморщился и полез в холодильник. Хотелось есть. За окном светало. В стекло застучала синица. Осенние листья бесшумно падали вдоль прямоугольника окна и болью в душе не отзывались.

На работу он, конечно, опоздал. Ему сделали очередное замечание, он хмуро кивнул и обещал впредь так не поступать. Сослуживец по фамилии Терентьев подошел к столу, подышал в затылок, потом похлопал по плечу и спросил:

— Пьешь с горя, Климов? Помогает?

— Не пью, — ответил Климов. — Не помогает.

— И чего ты так изводишься, старик? Я вот на третьей женат, двум первым алименты плачу да еще и налево бегаю. И ничего. Жив–здоров, и голова по утрам не болит. Может, тебе бабу найти? Люську из третьего отдела знаешь? Хочешь, сведу? Женился бы на ней, она б тебя быстро в норму привела. А пироги она стряпает! Ну, хочешь?

— Не надо, — сказал Климов, покраснев. — Не люблю я пироги.

Потом его вызвал начальник, посадил рядом и протянул отчет, недавно законченный Климовым. На каждой странице были жирные пометки фломастером, перемежаемые восклицательными и вопросительными знаками.

— Вот видите, Климов, — вздохнул начальник и развел руками. Послушайте, не взять ли вам отпуск? Отдохнете от своих неурядиц, развлечетесь и, чем черт не шутит, может, наладите личную жизнь. Холостяком быть — штука не из легких. Вот почему вы сегодня без галстука? Рубашка грязная, брюки мятые. Вы уж не обижайтесь на меня, но у нас солидная организация, а вы ходите, простите, как бродяга.

— Можно, — сказал Климов. — Можно и в отпуск. Я понимаю. Давайте. В самом деле. Съезжу куда–нибудь.

— Вот–вот, — обрадовался начальник. — Езжайте, отдыхайте, хоть на юг, хоть на запад, хоть…

— Ясно. На все четыре стороны, значит. Выживаете, да? У меня горе, а вы меня выбрасываете?

— Ну, Кли–и–мов, — протянул начальник. — Я вам добра желаю, а вы, как барышня, ей–Богу.

В последний день перед отпуском к нему опять подошел Терентьев.

— Старик, — сказал он. — Это дело надо спрыснуть. Отпуск раз в году бывает. Если его не спрыснуть, он завянет. Я уж точно знаю. Маленький запойчик, а? Мы с тобой и две дамы? А?

— Да я не знаю, — смутился Климов. — Я ведь не пью. Не нравится мне.

— Да никому это не нравится, — засмеялся Терентьев. — Эх ты, птенчик! Всем противно, а пьют. Ничего не поделаешь, традиция. Надо чтить традиции. И Люську захватим. Послушай, баба на тебя глаз положила. Как узнала, что ты развелся, так сразу же начала о тебе информацию собирать. И то ее интересует, и это, и всякое такое. Все меня теребит, познакомь да познакомь. Ты не теряйся, не жениться же, в конце концов. Годочки, конечно, поджимают, а так ничего. Вполне годится.

— Для чего? — не понял Климов.

— Да пироги печь, дурашка! — захохотал Терентьев.

Климов никогда не любил рестораны с их громкой фальшивой музыкой, разношерстной публикой, неприветливыми официантами. Он не мог понять, для чего стремятся в душные большие залы, где вокруг только чужие, потные, равнодушные к тебе люди, если вкусно поесть можно и дома, а пластинка с хорошей музыкой намного лучше самодеятельности, навязывающей тебе свои вкусы. Но от Терентьева отвязаться так и не смог и пошел с ним, как был, в мятом костюме и захватанной рубашке. Терентьев привел двух женщин. Одна из них, назвавшись Люсей, сразу же взяла Климова под руку, и он, смущаясь и краснея поминутно, односложно отвечал на ее вопросы и все пытался высвободить локоть.

С чувством обреченности он выпил первую рюмку, но легче от этого не стало. Еда была дурно приготовлена, за соседними столиками сидели краснолицые крикливые люди, оркестр играл из рук вон плохо, и Климов совсем затосковал. Он смотрел на тесный круг танцующих, на неверные движения их, нарочито веселые лица, показную разухабистость и лениво раздумывал о том, что все это больше похоже на котел, в котором варятся яркие, пустившие сок куски овощей и мяса. Его быстро затошнило от запахов, мельтешенья красок, музыки, от Терентьева, громко рассказывающего анекдоты, смеющихся женщин. Он встал и сказал:

— Я пойду, а?

Терентьев сильно дернул его за рукав и посадил на место.

— Люся, — сказал он, — наш друг скучает. К чему бы это?

Люся подсела ближе, наполнила рюмку, подцепила вилкой салат и, смеясь, заставила Климова выпить. А потом еще одну и еще.

— Ну вот, теперь другое дело, — сказал Терентьев, когда смолкла музыка и зал постепенно стал пустеть. — Климов, мы пошли одеваться, а ты пока расплатись. Дай номерок, я возьму твое пальто. Да не падай, дурашка, держись прямо. А еще говорил, что пить не любит. Кто же не любит, дурачок?

И он снова рассмеялся.

Климова усадили на переднее сиденье такси, назвали адрес, с хохотом захлопнули дверцу, и он облегченно вздохнул, что наконец–то остался один и можно расслабиться и выдохнуть дурманящие пары и даже подремать немного, пока такси мягко катит по темным улицам города к его дому, уже почти родному и желанному. Но чьи–то горячие руки обняли его за шею, он вздрогнул и узнал Люсю.

— Нам по пути? — спросил он, отстраняясь.

— Ну и шутник же ты, Климов, — шепнула она и поцеловала его в ухо.

Громко стуча каблуками по ночному коридорчику коммуналки, они зашли в его комнату, и Климов поспешно захлопнул дверь. Соседей он стеснялся.

— Тесно у меня, — сказал он извиняющимся тоном.

— А мне здесь нравится, — сказала Люся, напевая и снимая пальто. — Чем меньше комната, тем ближе друг к другу.

Климов вздрогнул и с опаской взглянул на нее. Он не мог сказать, что она не нравится ему, просто она была чужой, а близкой могла быть только жена. Его жена и никто больше. Кроме нее, ему никогда не приходилось целовать другую женщину, и он заранее ежился, представляя себе, что сейчас, наверное, придется делать это, а бежать просто некуда, потому что дом у него один. Прямо в пальто он сел на диван и, спрятав голову в воротник, чуть не задремал.

— Эй, Климов! — капризно сказала Люся, расталкивая его. — Ты что хамишь? Мне это не нравится. Я к тебе в гости пришла, а ты развалился как ни в чем не бывало. Вставай сейчас же!

— Тише, — сказал Климов, приставляя палец к губам. — У меня потолок тонкий. Соседи услышат.

— Он еще и дурачится! — возмутилась Люся и чуть ли не силой столкнула Климова с дивана. — Раздевайся, мямля.

— У меня отпуск? — спросил Климов.

— Ну да, — удивилась Люся.

— Значит, я должен ехать в отпуск?

— Почему обязательно ехать? — сказала она, расстегивая пуговицы на его пальто. — Ты будешь сидеть дома.

— Ехать, — сказал Климов и застегнулся. — Ехать и сейчас же.

— Господи, — сказала Люся. — Шары залил и еще надо мной издевается. Алкоголик проклятый!

— Тише! — шикнул Климов. — Не зови его. Он и так подглядывает и подслушивает. Гаси свет и спи молча. А я поеду… На все четыре стороны.

Наверху словно рассыпали тяжелые бильярдные шары. Сосед отчетливо чихнул.

— Ну–ка, ложись спать, — скомандовала Люся и по–хозяйски стала стелить постель.

Климов сел на пол, сидел так и смотрел на Люсю, на худые, подвижные руки ее, еще красивое, но уже тронутое временем лицо и невольно вспоминал свою жену, ее сильные пальцы, ее прямой нос и округлый подбородок. Он хорошо понимал, что его жена не самая красивая, и уж Люся, во всяком случае, намного женственнее ее, но ничего с собой не мог поделать. Эта женщина была чужой, хотя могла бы стать своей. А та — наоборот, все еще оставалась родной, но уже готовой отторгнуться, забыться.

Он никогда не изменял своей жене и не верил, что это неизбежно. И сейчас, после развода, обретя хоть формальную, но все же свободу выбора, он женщину видел только в ней, своей жене, и только ее губы, ее живот, ее бедра представлялись ему женственными и поэтому желанными.

Он услышал шорох снимаемого платья. Это Люся, повернувшись к нему спиной, раздевалась и одной рукой уже тянулась к выключателю.

— Тебе жарко? — спросил он.