Максим Далин - Цикл "Город внизу" (СИ) Страница 14

Он обнимает девочку. На их лицах — мучительное наслаждение. Девочка голубовато-бела от холода, но именно поэтому ей, кажется, уже тепло. Он держит ее, как огонь свечи, и золотое пламя ее жизни танцует в его темных глазах. Он юн — хотя не моложе живого, конечно.

Им ни до чего дела нет — они держатся друг за друга, хотя между ними стена смерти. Смерть между ними ранит их, как колючая проволока — но боль, которую они чувствуют, куда слабее страха перед одиночеством — живого даже для мертвецов и неумерших.

Их жрут глазами, слизывают взглядами капли боли и счастья, но у них — много, много, им все равно, они расплескивают себя вокруг, щедро и спокойно. Им не жалко.

Так проходит год. Может, два. Мой бок горит, я чувствую, как свитер и футболка постепенно намокают.

Девочка толкает его, он замечает меня.

Ты ранен, спрашивает он.

Просто царапина, говорю я. Куртку порвали. Жаль. Она мне нравилась.

Хочешь, я тебя поцелую, спрашивает он.

Я смеюсь. Я говорю, что накрашусь, если захочу, и что девочка обидится на нас. Он смеется и сердится, говорит, что живому, из которого течет кровь, нужен врач. Я подкалываю его, говорю, что дело не во мне и не во враче — дело в крови, ведь так?

Дело всегда в крови. В ней все растворено — жизнь, смерть, сила, прошлое, надежда, желания… Об этом все думают, правда?

Девочка топает ногой, кричит на меня; он пристально смотрит мне в лицо — взгляд ощущается чем-то между просьбой, приказом и благодарностью — я расстегиваю куртку и задираю свитер. Ледяной ветер проходится по коже, обжигая холодом. Я смотрю на себя: порез длиной с палец, не слишком глубокий. Лезвие скользнуло по ребру. Кровь течет равномерно и сильно; теперь уже дотекла и до брюк. Его ноздри раздуваются — он наклоняется и лижет мой бок, как пес. Мне непереносимо холодно, его прикосновения вымораживают боль, кровь перестает течь — кажется, просто замерзает. Зависть накрашенных ощущается, как душное давление темной воды — но вдруг напряжение пропадает, будто их сдувает ветром. Меня трясет и колотит, но в какой-то момент становится очень легко, легко и спокойно. Ночь, холод, боль — все это отодвигается в сторону, зато я снова чувствую запах ночного ветра.

Запах дыма, далеких лесов и близкого моря, покрытого льдом.

Я слышу смех девочки откуда-то издалека.

С тобой все будет в порядке, говорит он — голос тоже страшно далекий. Посиди немного, говорит он. Это пройдет. Все будет в порядке.

Я сажусь на поребрик. Я вижу только апрельскую луну в январских ледяных небесах. Девочка целует меня в щеку — ее губы кажутся горячими, просто обжигают меня, и я ухитряюсь улыбнуться

Потом — луна и облака

Никакого числа. Наверное, уже завтра

Я вижу ее, как сумеречную грезу наяву. Светлая фигурка в кромешном мраке, проколотом звездами. Я сплю или галлюцинирую — но все кажется реальным: и ночь, и запах крови, похожий на запах ржавого железа, и холод, который обнимает меня нежно и крепко, как смерть…

Меня трясут за плечо.

Парень, проснись, замерзнешь. Меченый, что ли? Сбрендил, шляться по ночам!

Я открываю глаза.

Незнакомец — пол-лица превратились в шматок тухлого мяса с опарышами, и глаз вытек, а из глазницы течет какая-то дрянь — смотрит тусклым уцелевшим глазом и ухмыляется. Живой, который выглядит, как мертвый? Почерневшая рука — на моем плече. Запах

Дезодорант, хлорка, тухлятина, мятная жвачка.

Что смотришь, парень? Чумных не видел? Не дергайся, чума не заразна. Вампы заразнее. Не фиг было целоваться с Хозяевами, придурок. Меточку потом ничем не выведешь. Так и будет тянуть бродить в сумерках, пока не подохнешь.

А им зачем касаться живых, спрашиваю я. До меня медленно доходит смысл слова «чумной».

А черт их знает! Многие живые из кожи вон лезут, чтобы их пометили — только вампы обычно не замечают таких. Вампа румянами не обманешь… Чем-то ты приглянулся королеве, парень.

Не королеве… Не нашел королеву…

Ну — королю. Разница-то… Говорят, они отмечают чистых. Еще говорят… вставай уже, задницу отморозишь… так вот, еще говорят, что их привлекает что-то особенное в крови. Любовь… Фигня. Забудь.

Чума… у тебя чума…

Чума, парень — и никто не знает, отчего. Другая метка, не такая приятная, я бы сказал… беда, просто беда — и все. Тело гниет, но в нем живет душа, черт ее знает… Но совершенно не больно. Нервы сгнили. Можешь идти?

Я встаю. Меня болтает из стороны в сторону, чуть не сажусь снова. Холодно, холодно, холодно. Наваждение ушло. Вера — тоже. Я видел вампа и девочку — я больше не могу себе врать. Есть любовь и любовь — одна дает шанс, вторая — нет.

Я держусь за запястье чумного. Он до смешного стильный: в мокасинах, в модной куртке… волосы светлые, длинноваты. Он отводит их с лица, чтобы не пачкать в тухлой сукровице. Его ухмылка кажется сочувственной и всепонимающей. Мясо на костях руки скользит под моими пальцами вместе с рукавом.

Добропорядочные граждане по ночам дома сидят, говорит чумной. Среди добропорядочных принято бояться темноты. В сумерки ходят только отбросы, парень. Чумные, шлюхи, вампы… убийцы… Куда тебе надо-то?

К метро, говорю я. Куда же еще. Мне же на работу завтра.

Пойдем к метро, говорит чумной. Мне все равно нефиг делать.

Он вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку. Щелкает пьезой — и верхняя фаланга большого пальца отваливается и падает на снег. Чумной кроет матом сквозь зубы, нагибается, поднимает кусочек мертвой плоти, смотрит на него с досадой — и отшвыривает в темноту, обложив в пять этажей чуму, сумерки и весь этот поганый мир.

Я беру у него зажигалку, выщелкиваю огонек и даю прикурить.

Чумной благодарит кивком. Он одновременно взбешен и огорчен почти до слез. Затягивается. Дым с шипением выходит из гнилых легких.

Все чертовски несправедливо, говорит чумной тихо. Почему — я? За что? Может, лучше было бы издохнуть? Загнуться по-настоящему, а не гнить живьем?

А ты хочешь издохнуть, спрашиваю я.

Чумной долго молчит. Мы идем проходным двором, темным, заросшим скорчившимися заиндевевшими деревьями. Наледь скользит под подошвами, в ней отражаются редкие желтые фонари.

Нет, говорит он наконец. Не хочу. Боюсь, что исчезну совсем. Без следа. Может, в этом и дело. Это чертовски ужасно — думать, что можешь просто исчезнуть. Вот ты есть — и вот тебя нет.

Но существовать так — наверное, нестерпимо жутко, спрашиваю я робко.

Зато я есть, говорит чумной. Ухмыляется; белоснежные зубы блестят между черными губами. Я вижу, я слышу, я мыслю, продолжает он. Это тяжело, но лучше быть так, чем не быть никак. Я — трус?

Нет, говорю я абсолютно искренне. Каждому — свое.

Ты — хороший парень, говорит чумной. И знаешь, что, продолжает он, гетто — это куда нестерпимее чумы и нестерпимее смерти, поэтому если примут закон о гетто для чумных, я все-таки что-нибудь сделаю с собой. Чумным запрещено выходить днем — ну и ладно. На солнце я и в окно посмотрю. Но если и ночью запретят, если запрут — что ж мне нюхать собственную гниль в четырех стенах…

Луна, говорю я.

Чумной кивает. Ничего, говорит он. Я, вообще-то, дизайнер, только работать больше не могу. Пальцы, видишь? Пенсия крохотная, но есть все равно уже почти не надо… и мало что надо… разве кофейку хлебнуть… хватает на квартирную плату — и ладно. Иногда удается с кем-нибудь поговорить — не в чате, в реале. С вампом обычно, хотя не люблю я их. Или — с тобой.

Все будет хорошо, говорю я.

Он снова кивает.

Как-нибудь, да будет. Ладно, это не важно. В нашем поганом мире еще никому не удавалось сохранить живыми и тело, и душу. Живое тело — наверное, приятнее, но я слишком боялся всю жизнь, что душа издохнет… Фигня. Вон метро. Только оно еще закрыто. Кофе хочешь?

Кафешка для чумных неподалеку от метро, крохотное заведение, отделанное грязным белым кафелем, полуподвал, куда ведут исшарканные ступеньки — почти полна. Мне тяжело дышать от запаха мертвечины и сигаретного дыма, но здесь гораздо теплее, чем на открытом воздухе.

Я вижу раздутые лица, трупные пятна, отставшие куски почерневшей плоти; на меня смотрят. Ты — свежачок или не чумной, что ли?

Я тут единственный не чумной. Бармен, совсем свежий, лицо только позеленело и глаза ввалились, улыбается, заваривает «экспрессо». Запах свежемолотого кофе перебивает трупную вонь.

Храбрый паренек, говорит девушка у стойки; ее синее лицо тщательно замазано театральным гримом — а может, тем, каким гримируют мертвецов. Ну да все знают, чума не заразна, смеется она.

Считается, что все знают, мрачно возражает парень в громадных зеркальных очках. Очки и длинная челка скрывают обезображенное лицо, на руках — перчатки из тонкой кожи. Он непрерывно курит, как многие здесь; керамическая пепельница полна бычков. В его манере держаться есть что-то аристократическое. Рядом с ним сидит тихое худенькое существо в шубке, спрятав лицо в тени под большим пушистым капюшоном.