Питер Уоттс - Бетагемот Страница 15

— Как это? Что происходит?

— А мама тебе не...

До Кларк с опозданием доходит, что Патриция Роуэн могла кое-что скрывать от дочери. Если уж на то пошло, то неизвестно даже, а многие ли взрослые на «Атланти­де» в курсе дела. Корпы в принципе склонны держать информацию под замком. Конечно, на взгляд Кларк все их принципы плевка не стоили, и все же... Она не со­бирается становиться между Пат и...

— Лени? — Аликс хмуро уставилась на нее. Эта де­вочка — из немногих людей, которым Кларк не стесня­ясь показывает обнаженные глаза, однако сейчас на ней линзы. Она делает еще шаг-другой по ковру и видит скрытую до сих пор грань тумбы. У верхнего края не­что вроде панели управления: темная лента, на которой горят красные и голубые иконки. По всей длине бежит зубчатая линия, похожая на ЭЭГ.

— Это что? — спрашивает Кларк, чтобы отвлечь де­вочку. Для игровой приставки штуковина слишком мас­сивная.

— А, это... — Алике пожимает плечами. — Это Келлин зельц.

— Что?!

— Ну, типа, умный гель. Нейроная культура с...

— Я знаю, что это такое, Лекс. Просто... мне странно видеть его здесь, после...

— Хочешь посмотреть? — Аликс выбивает на крышке шкафчика короткую дробь. Перламутровая поверхность идет разводами и становится прозрачной, под ней — ле­пешка розовато-серых тканей в круглом ободке. Похоже на густую овсянку Пудинг разбит на части перфориро­ванными стеклянными перегородками.

— Не особо большой, — говорит Аликс. — Куда мень­ше, чем были в прежние времена. Келли говорит, он размером с кошачий.

«Значит, наверняка злобный, если и не слишком ум­ный».

— Зачем он нужен? — спрашивает Кларк. «Не могут же они быть такими идиотами, чтобы использовать эту штуку после...»

— Это вроде домашней зверушки, — виновато объ­ясняет Аликс. — Она назвала его Рамблом.

— Зверушки?!

— Ага. Он думает, вроде как. Учится всякому. Хотя никто точно не понимает, как это происходит.

— А, так ты о них слышала?

— Ну, он намного меньше тех, что работали на вас.

— Они на нас не раб...

— Он совсем безобидный. Не подключен ни к каким системам, и вообще.

— Так что же он делает? Вы его обучаете всяким трю­кам?

Мозговая каша поблескивает, как гноящаяся язва.

— Вроде того. Он отвечает, если ему что-нибудь го­воришь. Не всегда впопад, но от этого только смешнее. А если подключить к нему радио, он играет в такт му­зыке крутые цветные узоры. — Аликс подхватывает свою флейту и кивает на наглазники. — Посмотришь?

— Зверушка, — бормочет Кларк. «Чертовы корпы...»

— Мы не такие, — резко отвечает Аликс. — Не все такие.

— Извини? Не такие — какие?

— Не корпы. Что это вообще означает? Мою маму? Меня?

«Неужели я проговорила это вслух?»

— Просто... сотрудников корпорации. — Кларк нико­гда всерьез не задумывалась о происхождении слова — не больше, чем об этиологии слова «стул» или «фумарола»[7].

— Если ты не замечала, здесь полно и другого народа. Техники, врачи и просто родственники.

— Да, я в курсе. Конечно, я в курсе...

— А ты валишь всех в одну кучу, понимаешь? Если у кого нет в груди пучка трубок, то для тебя это сразу корп, труп.

— Ну... извини. — Она запоздало пускается в оправ­дания: — Я не обзываюсь, просто слово такое.

— Нет, для вас, рыбоголовых, это не «просто слово».

— Извини, — повторяет Кларк. Ни одна из них не сдвинулась с места, но расстояние между ними заметно увеличилось.

— В общем, — говорит Кларк наконец, — я просто хотела предупредить, что в ближайшее время появляться не буду. Разговаривать мы, конечно, сможем, но...

Движение у люка. В комнату входит крупный корена­стый мужчина с зачесанными ото лба темными волосами.

Кожа между бровями собралась складками, от него так и веет враждебностью. Отец Келли.

— Мисс Кларк, — ровным голосом произносит он.

Внутри у нее все стягивается в тугой злобный узел. Она видела такие лица, знает эту повадку — не сосчитать, сколько раз сталкивалась с ней в возрасте Келли. Она знает, на что способны отцы, знает, что творил с ней ее собственный, но она уже не маленькая девочка, а отцу Келли, похоже, совсем не помешает урок...

Однако ей приходится все время напоминать себе: ничего этого не было.

Конечно, со временем Ахилл Дежарден научился об­водить шпиков вокруг пальца. Он с малых лет понял, каков расклад. В мире, который ради его же безопасно­сти держат под постоянным наблюдением, существовали лишь наблюдаемые и наблюдатели, и Ахилл точно знал, на какой стороне предпочел бы находиться. Невозможно мастурбировать при зрителях.

Этим и наедине с собой нелегко было заниматься. Его, как-никак, воспитали в определенных религиозных убеждениях: миазмы католицизма, цепляясь за обложку «Nouveaux Separatistes»[8], висели над Квебеком и тогда, когда в остальном мире о религии уже думать забыли. Они осаждали Ахилла каждую ночь, когда он доил себя, и в голове у него мелькали мерзостные образы, от кото­рых пенис становился твердым. И то, что под действи­ем развешанных им над кроватью, столом и комодом магнитных мобилей шпики лишь пьяно покачивались, потеряв связь с сетью, ничего не меняло. Как и то обсто­ятельство, что его все равно ожидал ад, даже если б он ни разу в жизни не коснулся своего тела, — ведь сказал же Иисус: «То, что ты совершаешь в сердце своем, ты совершаешь в глазах Бога». Ахилл был заранее проклят за непрошенные мысли, так что ничего не терял, вопло­щая их.

Вскоре после одиннадцатого дня рождения пенис стал оставлять улики: во время ночных оргий на простыни брызгала белесоватая жидкость. Две недели он не осме­ливался обратиться к энциклопедии: именно столько по­требовалось на формулировку такого запроса, чтобы мама с папой не узнали. Взлом приватных настроек домашней «служанки» занял еще три дня. Никогда не знаешь, какие элементы отслеживает эта штуковина. К тому времени, как Ахилл решился простирнуть постельное белье, от него пахло примерно как от Эндрю Трайтса из социаль­ного центра — а тот был вдвое больше любого своего сверстника, и никто не хотел стоять с ним рядом на рапитранской остановке.

— Я думаю...

Начал Ахилл в тринадцать лет.

Церкви он больше не верил. Что ни говори, он был прирожденным эмпириком, а Бог не выстоит и десяти се­кунд под критическим взглядом личности, уже вычислив­шей страшную правду про пасхальных кроликов. Как ни странно, перспектива вечных мук теперь казалась вполне реальной, на каком-то примитивном уровне, недоступ­ном для логики. А если проклятие реально, то исповедь не повредит.

— ...что я чудовище, — закончил он.

Признание было не таким рискованным, как могло показаться. Исповедник был не слишком надежен — Ахилл загрузил его из Сети (из Водоворота, мысленно поправился он, теперь все его называли только так), и в нем могло быть полно червей и троянов, даже тщатель­ная чистка не дала бы гарантии, — но он отключил все каналы ввода-вывода, кроме голосового, и мог стереть все подчистую, если начнутся какие-нибудь фокусы. И уж точно не собирался оставлять программку в рабочем со­стоянии после того, как перед ней выложится.

Папа, прознай он, что Ахилл занес в семейную Сеть дикое приложение, съехал бы с катушек, однако маль­чик не стал бы рисковать с домашними фильтрами, даже если б отец и перестал за ним шпионить после смерти мамы. Так или иначе, папа никак не мог узнать. Он был внизу, в сенсориуме, вместе со всей провинцией — стра­ной, пришлось напомнить себе Ахиллу, — подключив­шись к помпезной церемонии первого Дня Независимо­сти. Надутая колючая Пенни — дни, когда она обожеств­ляла старшего брата, давно миновали, — продала бы его мгновенно и с удовольствием, но она последнее время обитала в основном в экстаз-шлеме. Контакты, наверно, уже протерли ей виски насквозь.

Был день рождения последнего нового государства на планете, и Ахилл Дежарден остался в спальне наедине с исповедником.

— Чудовище какого рода? — спросил «ТераДруг » голосом андрогина.

Слово Ахилл выучил еще утром и тщательно выго­ворил:

— Женоненавистник.

— Понимаю, — пробормотал ему в ухо «ТераДруг».

— У меня возникают... возникают такие желания — делать им больно. Девочкам.

— И как ты при этом себя чувствуешь? —голос стал чуть более мужественным.

— Хорошо. Ужасно... то есть... они мне нравятся. Чув­ства, в смысле.

— Не мог бы ты уточнить? — в голосе не слыша­лось ни ужаса, ни отвращения. Конечно, их и не могло быть — программа ничего не чувствует, это даже не Тью­ринг-софт. Просто навороченное меню. Но, как это ни глупо, Ахиллу полегчало.

— Это... сексуально, — признался он. — Ну, думать о них так.

— Как именно?