Анатолий Домбровский - Черная башня Страница 15

— Можно и так, — согласился Глебов. — Но я хотел сказать о другом. Мы мало делали или почти ничего не делали для того, чтобы предотвратить случившееся. Я не знаю, что случилось на самом деле: взрыв базы, случайная катастрофа, обмен ударами — не знаю. Однако все это можно было предотвратить: надо было лишь уничтожить ядерное оружие. Ведь это очень просто: договориться — и уничтожить. И разумно. И благородно. И славой наше вошло бы в потомство. Но мы не договорились…

— Кто не договорился? Мы? Или наши правительства?

— Наши правительства, мистер Селлвуд, таковы, каковы мы сами. Или, как сказал один великий, у каждого народа такое правительство, какого он заслуживает. Уничтожить ядерное оружие — ведь это так просто!

— Вы так думаете, Владимир Николаевич? Я так не думаю. Вот я хотел уничтожить пистолет после того, как кто-то убил Денизу. Но оказалось, что уничтожить его нельзя, потому что рядом по лабиринту бродит кто-то ч у ж о й. Ч у ж о й — это страх перед другим, в душу которого не заглянешь.

— Ладно, — вздохнул Глебов, вспомнив вдруг о градуснике. — Посмотрим, какая у вас температура. Ого! — произнес он, взглянув на градусник. Кое-что есть, как говорил один мой знакомый. Тридцать восемь и восемь. Это много, мистер Селлвуд. Это много, дорогой Майкл, — впервые назвал Селлвуда по имени Глебов.

— Значит?..

Ничего не значит, — торопливо ответил Глебов. — Будем помнить о последовательности. Только надежно выстроенный ряд может быть основанием для заключения. Последовательно выстроенный ряд симптомов. Итак, покажите ваши десны. И язвочки, конечно, которые, как известно, могут появиться от любого сильного раздражения. — Теперь он говорил, не останавливаясь, не давая Селлвуду слово вставить. Замолчал лишь тогда, когда закончил осмотр.

— И какой же вывод, Владимир Николаевич? — спросил Селлвуд. Надо сделать анализ крови.

— И тогда все будет ясно?

— Ясно? Что ясно? — накинулся на Селлвуда Глебов. — Вы что хотите услышать? Что у вас лучевая болезнь? Так вот я не знаю симптомов лучевой болезни! Я ее никогда не видел! Могу лишь предполагать, опираясь на известную логику. Не более! Лишь предполагать!

— И что же вы предполагаете, Владимир Николаевич?

— Ничего. У вас скачет давление? У кого из нас оно теперь не скачет? Даже у здоровяка Ладонщикова нервы сдали. У вас высокая температура? Она может подняться от любого воспалительного процесса в организме. У вас кровоточат десны? У меня они тоже время от времени кровоточат. О язвочках я уже говорил. Тошнота? Кружится голова? На это тоже есть тысяча причин.

— Но последовательность, Владимир Николаевич, — напомнил Селлвуд.

— Вы могли бы еще и чихать, например. И тогда бы я сказал, что у вас грипп.

— Но ведь я не чихаю.

— Очень жаль. Кстати, — вдруг вспомнил о чем-то Глебов. — А может быть, и некстати… Просто вдруг пришло в голову спросить вас: вы уверены, что дозиметр у студентов был испорчен?

— А вам хочется, чтоб он был исправен?

— Бог с вами, Майкл! И все же, ответьте на мой вопрос.

— Я уже ответил, — сказал Селлвуд.

— В таком случае, и я уже ответил на ваш вопрос, Майкл, — сказал Глебов, поднимаясь с постели Селлвуда. Застегнув свой чемоданчик, он перешел к своей постели и там сел, метрах в пяти от Селлвуда. Селлвуд осветил его фонариком и сказал:

— Вернитесь, я дам вам один совет.

— Полезный? — отозвался Глебов.

— Очень полезный.

Глебов вернулся, склонился над лежащим Селлвудом.

— Давайте ваш совет, — сказал он.

— Присядьте, — попросил Селлвуд. — Уверяю вас, я не буду говорить о болезни. Бог с ней, с болезнью. С нею все ясно: либо я одолею ее, либо она одолеет меня. Но и меня и ее одолеет время. И, стало быть, кому нужна моя борьба с болезнью? Была бы Дениза… — вздохнул Селлвуд. — А так — бессмыслица. Время, Владимир Николаевич, омега и альфа всего сущего, повивальная бабка и гробовщик. А мы, археологи, его жрецы. Потому что во всем, что бы мы ни делали, либо наш восторг перед временем, либо ужас. Мы его апостолы. Мы проповедуем его всемогущество. Мне кажется, что и в боге люди олицетворяют только время.

— Хорошее начало для совета, — сказал Глебов, садясь рядом с Селлвудом. — Я, кажется, даже догадываюсь, что вы мне посоветуете. Вы посоветуете мне во всем положиться на время. Не так ли?

— Не торопитесь, Владимир Николаевич, — Селлвуд похлопал Глебова по руке. — Куда вы торопитесь? Впрочем, я знаю, куда вы торопитесь: осмотрев меня, вы хотите немедленно осмотреть и других. Не делайте этого, не надо. Потому что вы не устоите перед всеми вместе. Вы вынуждены будете дать им ответ. А ответ есть лишь один: лучевая болезнь, против которой у вас нет никакой микстуры.

— Вы обещали не говорить о болезни, Майкл, — напомнил Глебов.

— Правильно! — обрадовался напоминанию Селлвуд. — Черт с ней, с этой болезнью! Не такая уж это важная штука, чтоб о ней думать и говорить. Самая важная штука, Владимир Николаевич, это — время. Напрягите свое воображение и представьте себе хоть на минуту, что здесь было тысячелетия назад, здесь, где мы с вами находимся. Здесь был прекрасный город, кипела жизнь… И не было никакой пустыни, уверяю вас. Там, где теперь унылые барханы, благоухали сады, пели птицы, работали, собирая фрукты, молодые мужчины и молодые женщины. И старики, конечно, — добавил Селлвуд, улыбнувшись. — Всегда были старики. А что творилось на улицах города? Э, Владимир Николаевич, трудно даже вообразить себе, что происходило на улицах: фейерверк лиц, нарядов, шум, гам, смех, толкотня… Мир был молод и весел. Прекрасные дома, дворцы, а в центре города — эта прекрасная башня — зиккурат, чудо и украшение земли, как выразился некогда Варадсин, благочестивый правитель города Ура. Зиккурат состоял из семи башен, поставленных одна на другую.

— Нижняя была черной, а далее следовали белая, пурпурно-красная, синяя, ярко-красная, серебристая и золотая. Так, Майкл?

— Так. Мы находимся в черной, посвященной божествам земли и воды. Верхняя, золотая, была посвящена солнцу. Но однажды, Владимир Николаевич, башня рухнула. Солнце упало на землю и сожгло ее, превратив в безжизненную пустыню, а город — в кучу обломков. Все умерли. Ветер и песок стали властелинами этих просторов. Мертвая пустыня — любимое зрелище времени.

— Мне кажется, что и люди тут постарались, Майкл. Разве не так?

— Так. Люди, обезумевшие перед всемогуществом времени. Разрушается все, созданное тобою, кончается власть, кончается жизнь, кончается мир — чей разум устоит перед этим? Цивилизация накапливает безумие в каждой ячейке своей структуры. Обреченность — интеллектуальное чувство. Чем выше интеллект цивилизации, тем сильнее чувство обреченности. И вот парадокс: безумие порождается разумом.

— Это — не истина, Майкл, — сказал Глебов. — Это лишь образ истины, ее эмоциональное восприятие. Миф. Обезумело не человечество, а лишь часть его. И виной этому не разум. О нет, Майкл! Это заблуждение, будто разум, обращенный в будущее, видит только гибель. Я знаю, что я умру. Временами меня ужасает эта мысль, это знание. Но обреченность, Майкл, не является моим постоянным чувством. Я живу, мыслю, радуюсь, надеюсь и знаю, что я должен умереть, потому что я только волна, несущая энергию через океан жизни. Опора всех наших чувствований в том, что мы умножаем эту энергию. Вот и вся философия. Обреченность, безумие порождаются не знанием об индивидуальной смерти. Это — социальное чувство. Оно принадлежит классу в руках которого богатство, власть и оружие. Награбленное богатство, ускользающая власть и глобальное оружие. Не тактическое, Майкл, не стратегическое, а глобальное. Оружие запугивания и шантажа всего человечества. И вот эта безумная мысль: мы потянем за собою в могилу всех! Но это уже было, Майкл. Мы, археологи, лучше других знаем об этом. Пустыни — эти трупные пятна земли, созданы не временем, а людьми, утратившими разум от жажды власти и богатства. Они добыли эту власть и это богатство. Но золото и власть извлечены из крови и слез. Страшный суд — не для человечества, а для грабителей и узурпаторов. Он грядет. Иначе не может быть. Приговор вынесен давно. Мы читаем строки этого приговора на черепках пятитысячелетней давности. Но человечество — не палач. Самоубийство — вот удел врага, вот казнь, которая должна свершиться. Но мы уже и этого им не желаем. Мы говорим: образумьтесь и живите. Мы умножаем разум, а не безумие. А вы говорите, Майкл…

— Ах, Владимир Николаевич, — вздохнул Селлвуд. — Ведь вы — обыкновенный марксист.

— А это, конечно, большой порок, не так ли?

— Это взгляд лишь с одной стороны, без ощущения объема, полноты истины.

— Боюсь, что мы поссоримся, Майкл, — сказал Глебов. — Но это будет глупо: потому что не время и не место… Кстати, — вспомнил Глебов, — какой совет вы хотели мне дать?