Александр Зиновьев - Записки ночного сторожа Страница 15

– Погоди! – донесся откуда-то издалека ее возглас. – Задержись там, где стоишь!

Раскачиваясь и улыбаясь, будто в компании дружелюбных привидений, он остановился на пятьдесят восьмой ступеньке, а потом обернулся.

– Отлично, – услышал он ее голос. – Теперь спускайся.

Раскрасневшись, с затаенным чувством восторга, теснившим грудь, он побежал вниз. Ему явственно слышалось, как следом катится пианино.

– Остановись-ка еще разок!

У нее в руках был фотоаппарат. Заметив это, он непроизвольно поднял правую руку и вытащил галстук, чтобы помахать ей, как в первый раз.

– Теперь моя очередь! – крикнула она и побежала вверх, чтобы передать ему камеру.

От подножия ступенек он смотрел на нее снизу вверх, а она, забавно пожимая плечами, состроила смешную и печальную гримасу Стэна, растерянного, но влюбленного в жизнь. Он щелкал затвором фотоаппарата, желая только одного – остаться в этом месте навсегда.

Медленно сойдя по ступенькам, она вгляделась в его лицо.

– Эй, – сказала она, – у тебя глаза на мокром месте.

Она провела по его щекам большими пальцами. Попробовала влагу на вкус.

– Вот так раз, – сказала она, – настоящие слезы.

Он заглянул ей в глаза и увидел в них почти такую же влагу.

– «Опять влипли», – процитировал он.

– Ах, Олли, – вырвалось у нее.

– Ах, Стэн, – вырвалось у него.

Он нежно поцеловал ее.

А потом спросил:

– Мы теперь всегда будем вместе?

– Всегда, – подтвердила она.

Так начался их долгий роман.

Конечно же, у них были настоящие имена, но это не имело никакого значения, потому что лучших имен, чем Лорел и Гарди, нельзя было придумать.

Тем более что ей не хватало фунтов пятнадцати веса, и он постоянно пытался заставить ее набрать недостающее. А в нем было двадцать фунтов лишку, и она постоянно пыталась заставить его сбросить что-нибудь более весомое, чем ботинки. Но все было напрасно, и в конце концов это вошло в неизменную поговорку: «Ты – Стэн, сомнений нет, а я – Олли, что ж тут поделаешь. Господи, девочка моя, будем наслаждаться тем, во что мы влипли!»

Так оно и было, пока все шло хорошо, и, надо сказать, длилось это довольно долго; французы в таких случаях говорят parfait, американцы – perfection[19], имея в виду помешательство, от которого не излечиться до конца жизни.

После того предзакатного часа, проведенного на памятной кинолестнице, потянулась беззаботная череда смешливых дней, знаменующая самое начало и стремительное развитие любого бурного романа. Они прекращали смеяться только для того, чтобы начать целоваться, и прекращали целоваться только для того, чтобы посмеяться над своей чудесной и удивительной наготой, когда видели себя со стороны на кровати, необъятной, как сама жизнь, и прекрасной, как утро.

Восседая посреди этой дышащей теплом белизны, он закрывал глаза, покачивал головой и торжественно заявлял:

– Нет слов!

– А ты придумай! – подначивала она. – И скажи!

И он говорил, и они опять летели в бездну с края земли.

Первый год был просто сказкой и мечтой, которая вырастает до невероятных пределов, если вспоминаешь о ней тридцать лет спустя. Они бегали в кино, на новые фильмы и на старые, но в основном на фильмы Стэна и Олли. Все лучшие сцены они выучили наизусть и разыгрывали их, проезжая по ночному Лос-Анджелесу. Чтобы ей было приятно, он говорил, что детство, проведенное в Голливуде, наложило на нее неизгладимый отпечаток, а она, чтобы доставить удовольствие ему, делала вид, будто он все тот же парнишка, который когда-то катался на роликовых коньках перед знаменитыми киностудиями.

Однажды у нее это вышло особенно удачно. Почему-то она решила уточнить, где именно он гонял на роликах, когда чуть не сбил с ног Уильяма Филдза[20] и попросил у того автограф. Филдз тогда подписал книгу, отдал ее обратно и процедил: «Держи, стервец!»

– Давай съездим туда, – предложила она.

В десять вечера они вышли из машины напротив студии «Парамаунт», и он, указав на тротуар рядом с воротами, сказал:

– Вот здесь это и произошло.

Тут она обняла его, поцеловала и нежно спросила:

– А где ты сфотографировался с Марлен Дитрих[21]?

Он перевел ее на другую сторону и остановился шагах в пятидесяти.

– Марлен стояла на этом самом месте, – сказал он, – в последних лучах солнца.

На этот раз поцелуй длился еще дольше, а месяц уже выплыл из темноты, как из шляпы неумелого фокусника, и залил светом улицу перед опустевшим зданием. Ее душа струилась к нему, будто из склоненной чаши, и он отпил, вернул чашу обратно и преисполнился радости.

– Ну хорошо, – тихонько сказала она, – а где ты видел Фреда Астера[22] в тысяча девятьсот тридцать пятом, Роналда Колмэна[23] в тридцать седьмом и Джин Харлоу[24] в тридцать шестом?

Они до полуночи объезжали эти места в разных концах Голливуда, подолгу стояли в темноте, она целовала его, и казалось, все это будет длиться вечно.

Так прошел первый год. В течение этого года они ежемесячно, а то и чаще, поднимались и спускались по той длинной лестнице, на полпути откупоривали бутылку шампанского и как-то раз сделали невероятное открытие.

– Наверно, все дело в наших губах, – сказал он. – До встречи с тобой я и думать не думал, что у меня есть губы. У тебя самые волшебные губы на свете: из-за этого мне начинает казаться, что и в моих есть какая-то магия. Ты до меня целовалась с кем-нибудь по-настоящему?

– Никогда!

– Я тоже. В жизни не задумывался, какие бывают губы.

– Твои – чудо, – сказала она. – Не утомляй их разговорами, лучше поцелуй меня.

Впрочем, к концу первого года обнаружилось кое-что еще. Он работал в рекламном агентстве и был привязан к одному месту. Она работала в бюро путешествий, и ее ждали служебные поездки по всему миру. Раньше они об этом как-то не думали. Осознание пришло как извержение Везувия: когда вулканическая пыль начала оседать, они внезапно поднялись среди ночи, переглянулись, и она еле слышно сказала:

– Прощай…

– Что? – переспросил он.

– Мне видится прощание, – сказала она.

Ему бросилось в глаза, что ее лицо затуманила печаль, но не такая, как у экранного Стэна, а ее собственная.

– Как у Хемингуэя в одном романе – ночью двое едут в машине и говорят: как нам хорошо было бы вместе, а сами знают, что все кончено[25], – сказала она.

– Стэн, – проговорил он, – при чем тут роман Хемингуэя? Это же не конец света. Ты меня никогда не покинешь.

На самом деле это был вопрос, а не утверждение; она соскользнула с кровати, а он протер глаза и спросил:

– Что ты там ищешь?

– Дурачок, – сказала она, – я стою на коленях и прошу твоей руки. Женись на мне, Олли. Полетим вместе во Францию. Меня переводят в Париж. Нет, ничего не говори. Молчи. Совершенно излишне распространяться о том, что в этом году я буду зарабатывать нам на жизнь, а ты будешь писать великий американский роман…

– Но ведь… – начал он.

– У тебя есть портативная печатная машинка, бумага и я. Ну что, Олли, едем? Так уж и быть, жениться не обязательно, будем жить во грехе, но давай полетим вместе, прошу тебя.

– А вдруг через год все рухнет, и мы окажемся в западне?

– Да ты никак боишься, Олли? Не веришь в меня? В себя? Во что-то еще? Боже, почему мужчины все такие трусы, откуда, черт возьми, у вас такая щепетильность, почему вы не можете положиться на женщину? Слушай, у меня хорошая работа, поехали со мной. Я не могу оставить тебя здесь, ты упадешь с той проклятой лестницы. Но если ты меня вынудишь, я уеду одна. Мне нужно все сразу – и сейчас, а не завтра. Я имею в виду тебя, Париж, мою работу. Писать роман – дело долгое, но ты справишься. Итак, либо ты пишешь его здесь и клянешь судьбу, либо мы с тобой уезжаем далеко-далеко и снимаем каморку без лифта и горячей воды где-нибудь в Латинском квартале? Это все, что я могу тебе сказать, Олли. Первый раз в жизни делаю предложение руки и сердца, первый и последний – ужасно больно стоять на коленях. Ну как?

– У нас, кажется, уже был такой разговор? – спросил он.

– Раз десять за последний год, но ты меня не слушал, ты был глух.

– Не глух, а глуп. От любви.

– Даю тебе минуту, чтобы принять решение. Шестьдесят секунд. – Она посмотрела на часы.

– Встань с пола, – смущенно выдавил он.

– Если я это сделаю, то закрою за собой дверь и уйду навсегда, – сказала она. – Осталось сорок пять секунд, Олли.

– Стэн, – взмолился он.

– Тридцать. – Она следила глазами за стрелкой. – Двадцать. Я уже стою на одном колене. Десять. Начинаю подниматься. Пять. Время истекло.

Она выпрямилась в полный рост.

– Что на тебя нашло? – спросил он.

– Ничего, – сказала она. – Иду к дверям. Не знаю. Может, я слишком много об этом думала, но боялась себе признаться. Мы с тобой – необыкновенная, удивительная пара, Олли. Вряд ли есть в этом мире другая такая пара. Как ни крути, ни ты, ни я ничего похожего больше не найдем. Хотя, наверно, это самообман. Во всяком случае, с моей стороны. Но мне придется уехать, и ты волен поехать со мной, однако не можешь решиться или просто ничего не понимаешь. Вот, смотри, – она двинулась вперед, – я держусь за дверную ручку и…