Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ) Страница 15

«Ну, вообще говоря, компетенция в одном вопросе не подразумевает компетенции в других, — поспешил вклиниться Приблев. — Простите, мистер Уилбери, я не пытаюсь вас обвинить или уличить, просто…»

«О, но разве я не доказал свою компетенцию в биологической химии? — Мистер Уилбери лукаво усмехнулся. — Припоминаю, что господин Золотце заказывал у меня препарат, связанный со зрением…»

«Stop it, — буркнул Юр, — we have more than enough experimental specimen».

Мистер Уилбери пожал плечами. Он тоже был зачарован своим достижением. Достижение пищало и повизгивало резким голосом, но в Порту, где возобновился вой корабельных сирен, это звучало уместно.

«Позвольте мне вас проводить, — расшаркался Приблев, — «Метель» ждёт совсем рядом. Правда, я не решился брать водителя — попробую уж как-нибудь сам…»

«Не переживайте, — впервые подняла глаза госпожа Туралеева, — я вожу. Только, умоляю, не уроните Петюнчика».

И ведь в самом деле у них родился сын, даже здесь судьба не подвела. А в складских подвалах гудел электромоторами ещё пяток печей с зародышами на разной стадии готовности — зародышами экспериментальными, не заказными. Какие-то параметры там проверялись. Пожалуй, от этой мысли должно было становиться не по себе, но Петюнчик не обнаружил ни рогов, ни третьего глаза, он казался совершенно тривиальным младенцем; осмотрели его бегло, как обычного, хоть Юр и напомнил родителям, что через неделю потребуется более внимательное освидетельствование.

…Приблев вздохнул и с тоской поелозил пером в чернильнице. В веренице печей имелось нечто жуткое, но та реальность была куда интересней раскинувшегося сейчас пред ним стола с бумагами. Та реальность принадлежала Анжею Войцеховичу, и странно было бы гнать его, влюблённого в сына и заново влюбившегося в жену, сюда. Граф… Графа тоже не было.

Так и вышло, что Приблев остался в Управлении за главного.

К счастью, за те три дня, что прошли с кошмарных слушаний по Конторскому, секретарям удалось наладить некое подобие рабочего процесса. Просителям предлагалось обратиться к Приблеву письменно; прошения разбирались, сортировались, и во второй половине дня часть из них удовлетворялась. Ирония заключалась в том, что в отсутствие графа и Анжея Войцеховича подпись Приблева имела некий юридический вес, пусть и ограниченный.

Управление, однако же, негласно и единодушно постановило, что просителям этого лучше не знать.

Приблев и так справлялся из рук вон плохо. Ну не понимал он, не понимал, как можно выносить какие бы то ни было решения, пусть и рекомендательные, не разобрав вопрос подробно! А это означало разговор, а разговор затягивался. В итоге недовольные всё равно оставались. Конечно, стоило бы открыть приёмные часы и в первой половине дня, но Приблев вообще в Управлении не за тем сидел!

Он залез пальцами под очки и отчаянно потёр глаза. Какие тут просители, когда кругом перипетии.

Ушлая Финляндия-Голландия первая и пока что единственная решилась торговать с Петербергом. Именно на это напирали купцы из Супкова, осаждавшие Приблева едва ли не две недели, а он гнал их, пока Анжей Войцехович не пояснил политические нюансы ситуации.

Дело в том, что Финляндия-Голландия открыла морскую торговлю не с Росской Конфедерацией, а именно со Свободным Петербергом — как с отдельной сущностью. Вернее, даже не со Свободным Петербергом, а с частными из него лицами. Например, перекупщиками от тех самых супковских просителей или бароном Репчинцевым. Но, рассуждала Финляндия-Голландия, Свободный Петерберг себя частью Росской Конфедерации не считает. А значит, росские налоги на эти сделки не распространяются. Конечно, вовсе без налогов торговля проходить не может, это было бы попросту анархией, а молодому самостоятельному городу нужны ресурсы… Ах, как жаль, что он не установил жёсткие таможенные пошлины! Что ж, тогда Финляндия-Голландия сама, опираясь на свою долгую и славную историю, определит, какими должны быть отчисления в казну.

Грабительскими, разумеется.

«Это всё надо отменить, это незаконно!» — возопил Приблев, когда занялся подсчётами, но Анжей Войцехович покачал рыжей головой:

«Сандрий Ларьевич, посмотрите глубже. Открывая торговлю со Свободным Петербергом, Финляндия-Голландия — а вернее, Голландия, у них там тоже внутренние пертурбации — фактически признаёт наш суверенитет. Экономически это грабёж, но политически удачно чрезвычайно. Это сейчас дороже любых денег».

«Но так выходит анархия! — жалобно воспротивился Приблев. — Что ж мы, будем покупать независимость и свободу деньгами?»

Анжей Войцехович рассмеялся.

«А чем, думаете, их покупают? Конечно, пускать на свою шею за просто так нельзя, но и с пошлинами не стоит спешить. Нужно объявить временный переходный период и открыть с голландскими властями переговоры. С голландскими, заметьте, не с Европейским Союзным правительством. Финляндия-Голландия ведь к нам и по морю, и по суше ближе всего, им выгодны эксклюзивные договорённости — тем более теперь, когда финансовое благополучие Европ под угрозой. А мы заручимся союзником. Но для переговоров нужен Даниил Спартакович…»

А Даниила Спартаковича нет.

Иногда неожиданные повороты преподносят что-нибудь хорошее, а иногда — нет. Три дня назад внезапно выяснилось, что граф не в состоянии провести слушания по Конторскому району, и положение спас только удачно подвернувшийся Гныщевич. А впрочем, «спас» — сильное слово. Приблев успел посмотреть на слушания в исполнении графа и потому знал наверняка: тот никогда не приходил с заранее выдуманным мнением, а обретал его в процессе. Гныщевич же слишком очевидно был на стороне барона Репчинцева.

Родившегося в Конторском Приблева мысль о крупной электрической станции в трёх улицах от отчего дома ужасала. Дело ведь даже не в шуме и дыме — просто так район, предназначенный для жилья и учреждений, становился промышленным. Конечно, времена меняются, а прогресс идёт вперёд, но зачем непременно менять хорошую петербержскую традицию и смешивать в одном районе постройки с разными функциями? Это ведь никому не пойдёт на пользу.

В общем, по этому вопросу Приблев ощущал себя консерватором. Так что когда ему принесли резолюцию, в коей значилось, что Гныщевич умудрился каким-то образом перетянуть собрание на свою сторону, он отложил её до выздоровления графа.

Если таковое случится.

Обжегшись на чрезмерном интересе к душевному миру графа Метелина, Приблев изо всех сил старался не делать поспешных выводов о душевном мире графа Набедренных. Но и не думать не получалось: если бы речь шла о кратком помрачении и нервной усталости, графу помогли бы сон и отдых, однако этого не происходило. Хуже того: За’Бэй горестно донёс, что вчера с ним случился совсем уж вопиющий приступ. Проснувшись с утра, не надев домашних туфель и не сменив сорочки, граф вдруг вознамерился отправиться на прогулку. Слуги пытались остановить его, увещевали, но граф их будто не слышал; пришлось удерживать силой, но и на силу он реагировал ненормально, будто не на руки людей натыкался, а на прозрачную стену. Бормотал нечто бессвязное — и так почти два часа, пока не подоспел За’Бэй и не сумел его успокоить; но и тогда граф лишь перестал рваться наружу, а в себя не пришёл — отвернулся в угол и только печально улыбался в ответ на попытки с ним поговорить.

Судя по пересказам, графа посещали навязчивые мысли паранойяльного толка. Насколько Приблеву было известно, медицина пока что не умела определять источник подобных расстройств; впрочем, отыскать катализатор было нетрудно.

За’Бэй отчаянно хотел верить, что катализатор катализатором не являлся, а являлся единственной и исчерпывающей причиной, но нежданное вдохновение привело Приблева прямиком к лакею Клисту, давнему слуге рода Набедренных. И интуитивные подозрения оправдались: прадед графа страдал подобными расстройствами с юных лет. Сам Клист тех юных лет, конечно, не застал, да и поздние видел совсем ещё ребёнком, но в доме все знали, что хозяин время от времени слышит голоса и впадает в мании. Занятно, что порой из этого выходил толк: впервые прадед графа отправился в Индокитай именно под влиянием навязчивой идеи. И, надо заметить, в могилу он сошёл, во-первых, глубоким стариком, а во-вторых, недостижимым морским монополистом.

Услышав объяснения новомодного словечка «шизофрения», За’Бэй замахал рукавами. Приблев, как сумел, растолковал ему, что с этой болезнью можно жить, что в Британии её активно изучают — в общем, что есть множество гипотетических хороших исходов.

«Хватит нести чушь, — с непривычной злобой отрезал За’Бэй. — Просто у графа нервический срыв, утомление… Он не пережил горе как надо, только и всего. Ему бы встряхнуться, от всех напоминаний отгородиться, отправиться в вояж… Хотя какой сейчас вояж, леший! Ну ничего — вот придёт в себя немного, и мы его для начала переселим из особняка в славную квартирку… Временно, конечно. А там и оклемается, даже такая скромная перемена декораций любую дурь из головы выбивает… — Он насупился и прибавил совсем жалостливо: — Ну ведь не может же такого быть, чтобы граф, наш граф, был болен с самого детства, с рождения? Это же… это же так несправедливо!»