Александр Житинский - Плывун Страница 17

Однако сейчас случай был иной.

Никаких фокусов дом себе не позволял, он просто тонул в неведомом плывуне, подчиняясь, однако, каким-то сигналам, приходящим к нему через Пирошникова.

Размышления Владимира Николаевича на тему: почему он? что в нем есть такого особенного, что позволяет как-то влиять на эту махину? – привели к тому, что во всем он посчитал виноватыми… стихи. А выражаясь более высокопарно – Поэзию.

Он подумал, что привычка и необходимость с юности вслушиваться в звуки родного языка в их наиболее совершенном воплощении – а что же есть Поэзия, как не это? – выработали в нем особую чуткость и тонкость. Сознание тут было ни при чем, настоящие стихи не поддаются логическому анализу, а узнаются по чисто физиологическим признакам – комку в горле, мурашкам на коже, внезапно скатившейся слезе. Пирошников вовсе не был похож на гимназистку, все эти внешние проявления чувств давно были побеждены – но лишь внешние. Внутри Владимир Николаевич по-прежнему трепетал, произнося про себя, например:

Вот бреду я по большой дороге,

В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, коченеют ноги.

Друг мой милый, слышишь ли меня?

И тысячи подобных строк, строф и полных стихотворений. Объяснять что-либо он не мог да и не хотел. Но ему казалось, что он умеет улавливать коллективное бессознательное русской поэзии, рожденное поэтами разных времен и поколений.

Отсюда выходило, что движение дома во времени и пространстве было явлением поэтическим, оставаясь при этом заботой МЧС. Пирошников его чувствовал, как стихи, а коллективное бессознательное улавливал из всего окружающего непосредственно. «Когда б вы знали, из какого сора…»

То есть дом был в каком-то смысле поэмой, народ, его населяющий, домочадцы – «сором», а сам Пирошников – автором, выражающим в поведении дома свои поэтические образы.

Нет, не просто антенна. Передатчик, подумал он.

Который не знает, что он передает.

Ну и что? Поэт тоже не знает, как он пишет стихи.

…Эти возвышенно-умозрительные размышления Пирошникова были прерваны появлением Софьи Михайловны с накладными от книготорговой фирмы «Топ-книга» на поставку новых книг.

Софья Михайловна последние дни, после первой подвижки, образовала неформальный союз с отставником Залманом и все чаще позволяла себе критические замечания в адрес Пирошникова. Старый подводник часами не выходил из магазина, принес даже туда собственный стул, а Софья свой стул в магазин вернула. Приятно было смотреть, как они, сидя у книжных полок с томиками стихов в руках, читают друг другу Тютчева или Блока.

Но, вероятно, обсуждались и другие темы.

На этот раз Софья воздержалась от новых предложений об аренде, которые она выискивала в Интернете, но спросила, откуда такое количество стихов молодых поэтов.

– Их ведь не покупают, Владимир Николаевич, – посетовала она.

– Ничего. Мы устроим творческий вечер, чтения молодых… У меня и девиз придуман.

– Какой же?

– «Живите в доме – и не рухнет дом». Арсений Тарковский.

Софья поджала губы. Ее политика ныне заключалась в обратном – бежать с этого странного места, пока живы.

Пирошников, и вправду, забыв, чем вымощена дорога в ад, планировал устроить такой вечер и даже провел переговоры со «Стихиией» и заказал книг для продажи. Однако рекламную кампанию пока не начал.

Он рассудил, что такой способ донесения до плывуна информации о текущем моменте будет наиболее действенным и благоприятным. Он даже подумывал, не прочитать ли на этом вечере, который планировалось провести в «Приюте домочадца», собственные стихи. Но потом решил не читать. Пусть молодежь выскажется. А его дело – транслировать эти чувства природе.

В «Гелиос» зачастили молодые люди с маленькими пачками собственных книг, которые Софья с недовольным видом размещала на полках. А вскоре привезли из клуба «Книги и кофе» позаимствованные там микрофон с усилителем и два мощных динамика и с ними еще пачек тридцать книг. Пирошников махнул рукой: тащите! Вечера, мол, будут традиционными.

Но человек предполагает, а Бог посмеивается.

Еще тащили добровольцы два черных динамика по длинному коридору минус третьего этажа, как снова послышался нарастающий гул, треск – и пол качнулся под ногами. На этот раз не устояло электричество, и «минус третий» погрузился в полную тьму. Общий крик ужаса слился в мощный хор, в основном женских голосов, ибо произошло это рабочим днем, около трех часов, когда в боксах оставались неработающие мамаши, пенсионеры и пенсионерки, а также посетители Деметры и салона «Галатея».

Пирошников в этот миг находился во главе процессии звукотехники, шествовавшей к «Приюту домочадца».

– Спокойствие! – крикнул он в темноту. – Соседи, без паники! Фонари, свечи зажигайте! Мобильники!

И сам помахал в воздухе мобильным телефоном, экран которого слабо светился. То тут, то там ему ответили такими же помахиваниями, в то время как общий гомон продолжался. Появилась первая свеча, затем вторая – и вдруг перед Пирошниковым из темноты возникло та самая мамаша Енакиева с ребенком на руках.

– Вы! Вы испортили! – срываясь на визг, выкрикнула она. – Разве можно сюда это! Не выдержала линия, вы с ума сошли!

Она свободной рукой тыкала в темноту за спиною Пирошникова, где угадывались очертания двух огромных динамиков.

– Да бог с вами! Мы даже не включили. Это сотрясение почвы, – попытался оправдаться он.

– И сотрясений никаких до вас не было!

И тут, слава богу, дали свет, обнаруживший в коридоре человек двадцать домочадцев и посетителей со свечками и фонариками в руках, теперь уже ненужными.

Все стояли, будто на отпевании, с зажженными свечками, вблизи двух маленьких черных гробиков, роль которых исполняли звуковые колонки мощностью по сто ватт каждая.

– Вот видите, – мягко проговорил Пирошников.

– Все равно! Мы жили – не тужили. Зачем вам все это? – ткнула она пальцем в микрофон.

– Скоро будет вечер поэзии, – объяснил Пирошников.

– Поэ-эзии?! – не веря своим ушам, протянула мамаша. – На фига нам ваша поэзия! Вы нам жилье нормальное дайте, ребенок в подвале растет! – и она для убедительности потрясла перед Пирошниковым маленькой кудрявой девочкой, которая была на удивление безмятежна и даже весела.

– Извините, я этим не занимаюсь, – сухо ответил Пирошников и, обойдя мамашу, устремился к дверям кафе.

Добровольцы со звукотехникой двинулись за ним.

– Я этого так не оставлю! – заявила Енакиева и спряталась в своем боксе.

Аппаратура была подключена, оставалось дать оповещение о вечере. Но настроение было немного испорчено. На этот раз подвижка произошла в разгар рабочего дня, так что офисы верхних этажей не могли ее не заметить. Геннадий стал появляться чаще и оказывать Пирошникову особое внимание, что не нравилось Владимиру Николаевичу. Ему казалось, что Геннадий его в чем-то подозревает.

Он сообщал, что несколько фирм сверху во главе с банком «Прогресс» подали заявления Джабраилу, в котором предупреждали о разрыве договора аренды в случае повторения подвижек.

– Они же подписку дали, что предупреждены! – возразил Пирошников.

– Ну мало ли… Подписка одно, а когда трясет – это другое. К ним клиенты боятся ходить. Банк должен на месте стоять ровно.

– Надо их успокоить. Пригласим на вечер, стихи почитаем… Я сам пойду приглашу, – сказал Пирошников.

Геннадий потупился.

– Вы лучше не ходите, – пробормотал он.

– А что случилось? – насторожился Пирошников.

– Разное говорят про вас. Уже и в офисах знают. Что вы влияете… – нехотя докладывал Геннадий.

– Это все домыслы безумной мамашки?

– Нет. Свидетели объявились…

Пирошников изумился. Какие свидетели? Свидетели чего?

– Деметра нагадала? – продолжал допытываться он.

– Владимир Николаевич, не могу я вам этого сказать! – взмолился Геннадий.

– Ну что ж…

Пирошников ощутил, что его окружает двойная стена отчуждения. Плывун с домом на нем, будто тонущий корабль, лишенный управления, в любую минуту мог кануть в небытие, вдобавок его команда, если еще не взбунтовалась, то стала роптать.

Вот-вот пришлют черную метку.

Как-то незаметно он поставил себя на место капитана этого тонущего корабля с враждебной командой и пассажирами. Обе силы были враждебны, от обеих можно было ждать удара в любую минуту.

Удар пока задерживался, но черную метку прислали. Доставил ее Иван Тарасович Данилюк, про которого было известно, что он является следователем прокуратуры, что сразу придавало ситуации ненужную официальность. Впрочем, Данилюк сразу дал понять, что пришел отнюдь не по долгу службы, а как сосед к соседу.

– Вот какая беда, Владимир Николаевич… – доверительно начал он, потирая лысину. – Надо трохи подумать…

– О чем вы, Иван Тарасович? – Пирошников, наоборот, старался держаться строже.

– Так ведь стабильность нарушена… Сползаем черт-те куда.