Александр Житинский - Снюсь Страница 18

Для начала он пригласил меня в НИИ, чтобы я на месте ознакомился с характером будущей работы. Я был вручен молоденькому пареньку в синем халате. Мы пошли к кульману.

Паренек, захлебываясь, рассказал о новом узле, которым занимался отдел. Часть этого узла была передо мною на ватмане. Я вглядывался в мелкую тщательную штриховку, в разрезы и сечения — и ничего не понимал. Я старался вникнуть в проблему, но слова паренька толклись где-то рядом с сознанием, лишь изредка вспыхивая блестками полузабытых словосочетаний: «гидродинамическая система», «плунжерный насос», «рабочий цикл».

Это было прожито когда-то, а теперь неинтересно. Будто я обманным путем старался вернуть молодость, оставив при себе приобретенный годами опыт.

Я вернулся к столу приятеля. Он оторвался от бумаг и посмотрел на меня.

— Старую собаку не научишь новым фокусам, — сказал я.

— Ну, как знаешь… — развел руками он.

После этого случая приятель стал относиться ко мне несколько снисходительно. Сам он был человеком энергичным и деловым, а я в его глазах выглядел вялым неудачником.

Он тоже стал раздражать меня своей вечной гонкой по жизни.

Наконец я ему приснился. Сюжет был дидактический.

Я показал его одиноким стариком с трясущимися руками, перебирающим огромную коллекцию целлофановых пакетов. Он выдвигал ящики один за другим, вглядывался в этикетки, близко поднося их к глазам, с хрустом мял пакетики. С губ капала слюна. Кучки пакетиков уменьшались от ящика к ящику. Последние ящики были пусты. Он шарил в них слепыми пальцами, наклонялся, разглядывал на ящике номер, так что редкие седые пряди свисали на слезящиеся красные глазки. В туалете непрерывно шумел испорченный бачок.

Утром он хмуро брился в ванной, разглядывая свое лицо и растягивая языком щеки.

— Какая-то пакость снилась всю ночь, — сообщил он.

— Одинокая старость? Завершенная коллекция трусиков? — спросил я, как врач, ставящий диагноз.

— А ты откуда знаешь?

— Видишь ли, это сделал я. Я показал тебе этот сон. Это моя специальность.

— Телепатия, что ли? — ошалело произнес он, прерывая бритье.

— Если угодно…

— Ну ты и скотина! — радостно взревел он. — А я-то думал! Это надо же — какой мерзавец! Вот чем ты занимаешься!

Он смахнул бритвой последние клочья пены со щек и потащил меня в кухню.

— Рассказывай! — потребовал он.

Он выслушал меня молча. Изредка усмехался. Под конец заметно разнервничался и закурил. Когда я замолчал, он вскочил на ноги и принялся ходить по маленькой кухне, выдвигая энергичные возражения. Три шага туда, три шага назад. Он сразу же объединил меня с другими, подобными мне, и повел с нами яростный спор.

— Вам, конечно, наплевать на мнение технаря. Но вот простой вопрос: зачем все это? Зачем нам ваши сны, книги, картины, фильмы, если они мешают жить? Сами мучаетесь — так не мучайте других! — выкрикнул он, внезапно останавливаясь. — Я честно работаю и зарабатываю свои деньги. Я полезен обществу, да-да! Как я провожу досуг — это мое личное дело. Я должен отдыхать, набираться положительных эмоций, чтобы каждый день работать. Вкалывать!.. И тут являетесь вы и начинаете пробуждать во мне совесть. А я, между прочим, ни в чем не виноват!

Мы перешли в его комнату. Там было просторнее.

— Вы присвоили себе право говорить от имени господа Бога. Вы упрекаете других в том, что они мало думают о душе. А у нас нет времени! Просто элементарно нет времени. Нам нужно работать и отдыхать. Вы же маетесь дурью, но вместо того, чтобы честно идти и разгружать вагоны или подметать улицы — на большее вы не способны! — начинаете кричать на всех углах о падении нравов, бесхозяйственности и вырождении. Вы окружили свою деятельность таинственной сетью оговорок и недомолвок. То вам не пишется, то вам не спится! А мы должны каждое утро — заметь, каждое! — идти на работу, где никто не интересуется, работается ли нам сегодня. Почему?

— Я не хочу вас зачеркивать, но будьте скромнее. Ради Бога, чуть-чуть скромнее! Не считайте нас чернью. Еще Пушкин!.. «В разврате каменейте смело, не оживит вас лиры глас!» Ах-ах-ах!.. А сам?.. Ваша тоскующая лира, ваша так называемая любовь в тысячу раз лживей моего невинного хобби. — Он с грохотом выдернул ящик из своей коллекции и высыпал содержимое на ковер. Пакеты заскользили один по другому, приятно шурша. Он указал на эту кучу широким жестом и продолжал: — Ни одна из них не чувствовала себя оскорбленной или обманутой! Ни одна! Потому что я не обещал вечную любовь, как это принято у вас, чтобы через две недели разочароваться и сбежать. Я давал то, что мог, и брал, что давали. Поверь, все они довольны! Все! — И он пнул ногой шевелящуюся кучу пакетов.

— А ведь вы могли быть действительно полезны. Ну скажи: чего ты добился своим дурацким сном? Испортил мне настроение, только и всего! И каждый раз, когда кто-нибудь из вашей компании тычет мне в нос смертью, одиночеством, старостью, болезнями, угрызениями совести, — у меня лишь портится настроение. Ненадолго, конечно, потому что надо работать! А старость, смерть и одиночество остаются себе, как были, в целости и сохранности. Тогда зачем этот мазохизм?.. Не лучше ли способствовать нашему отдыху, развлекать нас, расширять наш кругозор, давать недостающие и приятные ощущения? Тебе не будет цены! Хочешь жить, как король? С твоим даром ты можешь устроиться так, что любой мясник тебе позавидует. Любой официант, любой парикмахер! Я сейчас могу дать тебе телефоны людей, которых по ночам мучают кошмары. Играй им колыбельные — и ты будешь как сыр в масле кататься!

— Ты думаешь, что от тебя останется больше, чем это? — Он сгреб пакеты с ковра и подбросил их в воздух. Они снова упали. — От тебя и этого не останется! Так, какой-то мираж, воспоминание, несколько удачных снов. То ли дождик, то ли снег, то ли было, то ли нет…

А одинок ты будешь в старости не меньше меня. Я хоть почитаю этикеточки да вспомню каждую, все прелести. Вон их сколько! До смерти хватит, слышишь?! — крикнул он.

Я был раздавлен и уничтожен.

Приятеля моего нельзя было назвать дураком. В том-то и дело, что слова его были во многом справедливы. Получалось, что я — со всеми своими идеями и идеалами, болью и тоской — не нужен людям. Мне еще раз было предложено «шевелить листики», только другими словами: то есть развлекать, смешить, сглаживать углы, вызывать приятные эмоции…

Но как же мне быть? Ведь я только что убедился, что этот путь — по крайней мере, для меня — ведет в никуда, к потере моей проклятой и нежно любимой способности сниться.

Я знал, что ничем другим заняться уже не смогу. Я умел только это. Я листал записные книжки, перебирая имена старых друзей и приятелей, и думал — кому бы присниться? И как, черт побери?!

Несколько дней я чувствовал жуткое одиночество.

Одиночество — страшная штука.

Всю жизнь мы боремся с ним самыми разными способами, временами боготворим, считая плодотворным, когда слишком устаем от суеты. Суета, между прочим, — один из способов борьбы с одиночеством, самый неверный способ.

Лишь потом начинаешь понимать, что одиночество кончается не тогда, когда ты кому-то нужен, кто-то любит тебя, кому-то не лень вникать в твою жизнь, а только если ты сам кого-то любишь.

Попробуйте рассказать о себе тысячу раз всем подряд, начиная от жены и кончая случайным попутчиком в поезде, — и вы поймете, насколько вы одиноки. Но выслушайте кого-нибудь однажды, выслушайте по-настоящему, как себя самого, полюбите его, хоть ненадолго, — и ваше одиночество пройдет.

Она ворвалась ко мне, как фурия, напомнив какую-то давнюю сцену из детективного сна с ее участием. Как она разыскала меня в Москве — до сих пор не понимаю!

— Предатель! — крикнула она, распахнув дверь и вырастая на пороге в длинном кожаном пальто и с сумочкой на ремешке.

Я лежал на тахте — небритый, голодный и равнодушный.

«Регина… — только и успел подумать я. — Господи, Регина!»

Она шагнула в комнату (за ее спиной в полумраке прихожей я разглядел испуганное лицо моего приятеля) и хлопнула дверью так, что вздрогнул воздух.

— Встань! — заорала она голосом фельдфебеля. — Встань! К тебе пришла женщина, ренегат!

Я вяло поднялся с тахты и предстал перед нею в сером свалявшемся свитере, трикотажных тренировочных брюках и шлепанцах. Регина обошла меня, как музейный экспонат, как какую-нибудь скульптуру, удовлетворенно оглядывая с ног до головы.

— Хорош! — заключила она. — Можешь сесть.

Я так же вяло опустился обратно на тахту.

Робко приоткрылась дверь, из-за нее показалась голова приятеля.

— Может быть, желаете кофе? — спросил он, с любопытством оглядывая Регину.

— Я желаю, чтобы вы оставили нас в покое! — отрезала она.

Голова исчезла.

Не знаю — почему, но во мне есть нечто такое, что позволяет окружающим учить меня жить. Всем кажется, что без надлежащего руководства я просто пропаду. Виною тут моя привычка сомневаться в себе, а также в некоторых истинах, которые считаются непогрешимыми. Однако сомнение и несамостоятельность — разные вещи. И я не понимаю, по какому праву меня все время поучают.