Михаил Тырин - Дети ржавчины Страница 18

КОНЮШНЯ

– Любишь ты спать, Безымянный!

Я собрал волю в кулак и поднялся. Открыл глаза. Друг Лошадей, опухший и помятый после сна, стоял в проходе, завязывая тесемки на своей грязной рубашке. Халат был перекинут у него через плечо.

Тело мое отчаянно стремилось вернуться в блаженное горизонтальное положение. Но засыпать нельзя. Однажды я не смог встать, и меня лишили еды на целый день. Это было суровое испытание.

Нас заставляли вставать ни свет ни заря. Но что самое странное, как бы рано я ни ложился, мне ни разу не удалось проснуться бодрым и отдохнувшим. То ли сутки здесь длились не так, как дома, то ли воздух был плохой, то ли еще что‑то…

Я встал на ноги, держась за стену. Кожа нестерпимо чесалась. Я, конечно, старался мыться каждый день – а попробуй не помыться после работы с навозом, – но тело все равно чесалось по утрам. Возможно, и вода здесь была плохая.

Часто я видел, как один из старост приходит в конюшню и вытирает тело тряпкой. Эту тряпку он макал в бадью с лошадиной мочой. Возможно, ему это помогало не чесаться, однако я не мог повторить такую процедуру. Осколок старой жизни, застрявший в памяти, не позволял уподобляться.

Я находился здесь уже седьмой день. За это время ничего не изменилось. Каждую секунду я ждал перемен, каких‑то глобальных свершений, в результате которых я перестану быть одним из оборванцев овощного двора и займу подобающее положение. На неудобства я поглядывал свысока, считая их временными. Но день шел за днем, а эти временные трудности все больше притирались ко мне, становились постоянными, неотъемлемыми и, что самое плохое, привычными. Мысль о возвращении меня так и не побеспокоила всерьез. Это было странно, очень странно. Воспоминания о работе, доме, Катеньке и других оставшихся в прошлом частях моей жизни не вызывали ни грусти, ни ностальгии. Все это казалось главами хорошей, давно прочитанной книги.

Одним словом, я не мог внятно ответить себе, к чему стремлюсь и чего жду от жизни. Мои надежды на какие‑то сдвиги так и не обрели понятной, законченной формы.

Ночью с улицы нередко доносились крики. Кого‑то грабили, может, убивали. Никто и никогда не рвался на помощь. За семь дней я ни разу не вышел за ворота. По обрывкам разговоров я мог догадаться, что весь город – сплошной овощной двор, окруженный с разных сторон каменистыми степями, горными грядами и редкими небольшими огородами. Где‑то далеко были непроходимые горы, за которыми скрывалась Пылающая прорва. Что это такое, я так и не выяснил. Однажды затеял было разговор с Другом Лошадей, но он ничем мне не помог. Сказал лишь, что чем меньше о ней думаешь, тем меньше она думает о тебе.

Вообще, новую информацию об окружающих меня явлениях я получал очень медленно. Да и не очень стремился, считая, что главное впереди.

Сегодняшний день, как и все предыдущие, начался с разноса воды лошадям. Укравший Мясо встал чуть раньше нас, чтобы успеть наполнить часть тяжелых железных лоханок, которые мы с Другом Лошадей немедленно начали разносить по стойлам и подсовывать под двери. Мы носили и носили, а он наполнял все новые. Я мечтал поскорей закончить и завалиться в какое‑нибудь тихое место подремать. Но долго дремать мне не дадут. Через каких‑то полчаса мы снова будем обходить стойла и давать коням овес.

Укравший Мясо работает размеренно и мощно, как большая машина: шагает, сгибается, выпрямляется, шумно выпускает воздух, через равные промежутки времени останавливается, собираясь с силами. Друг Лошадей, напротив, бегает, суетится, зря теряет массу энергии, хотя каждую секунду стремится ее сэкономить за мой счет. Наблюдать, как он старается переложить самую тяжелую работу на меня, довольно смешно. Я на него не в обиде – все‑таки старый человек.

Когда мы вышли к колодцу за очередной лоханкой, он вдруг тронул меня за плечо.

–  Вон тот человек, про которого ты спрашивал. Это он привез тебя сюда.

Я посмотрел в глубь двора, где несколько работников ссыпали из телеги на землю зеленоватую мелкую картошку. В стороне от телеги стоял высокий человек, одетый во все черное. У него были высокие сапоги, длинный нож и довольно большая сумка на поясе. Черные волосы собраны в пучок на макушке, что придавало ему сходство с древними самураями.

Почувствовав мой взгляд, он вдруг обернулся. Я сразу заметил, какая у него жесткая, неподвижная усмешка на лице. Это было лицо человека, который не боится ничего и никого. И не верит ни во что, кроме самого себя. В его фигуре, в сложенных за спиной руках и широко расставленных ногах чувствовалась быстрая упругая сила, какая бывает у хищных животных.

–  Его зовут Подорожник, это старший погонщик, – шепнул Друг Лошадей. Через секунду он добавил: – Не нужно смотреть так долго. А то главному старосте передадут, что ты плохо работал.

Мы взяли лохань и поволокли ее в пронавоженное нутро конюшни, плеская холодную воду себе на ноги.

–  Если позволишь мне съесть половину твоей утренней каши, – сказал старик, – дам хороший совет.

–  Позволяю, – охотно согласился я.

–  Он не знает, как к тебе относиться. То ли он спас тебя, то ли забрал в плен.

–  Какое мне до того дело?

–  Неужели не понимаешь разницу между услугой и насилием? Да ведь он может потребовать с тебя плату, если ты вздумаешь назвать его спасителем! Вот и думай сам, как себя вести.

Я не стал благодарить старика за совет. Ему моя каша нужна, а не благодарность. Вообще, надоела уже эта бухгалтерия. Можно подумать, что здесь национальная игра сводить дебет с кредитом и считать, кто кому сколько должен. Это, конечно, от бедности. Может, скоро и я начну считать, сколько раз я лоханку в стойло сунул, а сколько старик. И кашу с него за это требовать…

Наконец и с водой, и с овсом покончено. Время завтракать. Я отвалил старику в миску его гонорар и принялся есть остаток, стараясь не морщиться и поменьше плеваться, когда на язык попадаются особенно противные кусочки. При этом я гнал от себя воспоминания, из чего эта каша делается. Однажды я видел.

Едва я втиснул в себя последний комок, подошел староста.

–  Лучистый купил новую лошадь, – объявил он, хлопая плеткой по стене. – Ее приведут после обеда. Найди хорошее стойло и вынеси из него всю грязь.

Распоряжение адресовалось, без сомнения, мне. Краем глаза я заметил, как Друг Лошадей забеспокоился.

–  Но сейчас мы должны чинить повозку, – произнес он с дрожью в голосе.

–  Вот и почини ее.

Я прекрасно понимал огорчение старика. Ремонтировать экипаж в одиночку – задача для него непосильная. Особенно при его нелюбви ко всякой физической работе.

–  Но, может быть, Укравший Мясо…

–  У Укравшего Мясо есть своя работа, – отрезал староста и пошел прочь, гоняя плеткой мелкий сор под ногами.

Спорить со старостой – себе дороже. У старика от обиды затряслись губы. Я поднялся, стараясь не смотреть на него, и отправился искать подходящее стойло. Это оказалось непросто – пустых имелось сколько угодно, но все они были одинаково загромождены всяким хламом: обломками досок, тряпьем, несуразными ржавыми железками, негодной посудой, остатками мебели и повозок.

Наконец мне удалось присмотреть неплохой вариант. Стойло было несколько просторнее остальных и располагалось недалеко от входа. Если хорошенько почистить его, отскоблить от стен серые липкие наросты, то староста, пожалуй, останется доволен.

А какое, собственно, мне дело, будет ли он доволен? Я поймал себя на мысли, что слишком часто принимаю правила их игры, забывая свою принадлежность и происхождение. С этим надо кончать, а то, чего доброго, так и останусь на всю жизнь специалистом по расчистке навоза. Работать, конечно, нужно – не помирать же с голода. Но отношение к этим людям и их делам надо менять.

Я собрался с духом – и приступил к разгребанию многолетних завалов. Выносить крупные обломки было не очень сложно. Хуже стало, когда пришлось заниматься грудами грязи, покрывавшей пол толстым слоем. О таком предмете, как лопата, здесь, похоже, никто никогда не слышал. Я нашел плоскую, довольно крепкую деревяшку и приспособил ее в качестве скребка. Касаться влажной перепревшей массы было противно, руки моментально почернели по самые локти. Я ползал по полу, подскребая то здесь, то там, перемещая гниль за дверь, пока больно не ткнулся обо что‑то спиной.

Я обернулся – и застыл на месте, не успев даже выругаться про себя.

Из стены торчала покрытая ржавчиной железка, напоминающая полуразобранный водопроводный смеситель или крючок для одежды оригинальной конструкции. Однако для крючка она была слишком сложной. Да и для смесителя, пожалуй, тоже.

Не то чтобы я не видел эти штуки раньше. Видел. Они были почти в каждом стойле. Кое‑где к ним привязывали лошадей по необходимости. Но ни разу мне не пришел в голову простой вопрос – зачем здесь эти детали? С какой целью их вмонтировали в стену? Привязывать лошадей? Для этого можно было обойтись простой скобой. Зачем эти выступы, пересечения, выточки?