Патрик О'Лири - Невозможная птица Страница 18

Денни, где ты? Вот в чем вопрос.

Он запустил свой ноутбук и поискал в нескольких излюбленных чатах – надоело. Зашёл в «Alta Vista»[29] и посмотрел пропавших без вести – одно расстройство. Поискал на Фолкнера и на Дэниела Глинна. Про Фолкнера – сколько угодно, про Денни – ничего.

Потом он вспомнил слова убитого: «Мистер Глинн, это насчёт колибри».

Он посмотрел слово «колибри» и нашёл сотни две птицеловов и птицелюбов, кучу навязчивых советов относительно кормушек и один странный факт: «Колибри – единственные из птиц, которые могут зависать в воздухе подобно вертолёту. Во время спаривания их крылышки трепещут, делая до 200 взмахов в секунду».

Что-то ещё сказал ему покойный. «Ты должен найти Крылатого».

Какая-то полупродуманная мысль посетила Майка. Вещи, до сих пор не соединявшиеся друг с другом, вдруг соединились в едином созвучии.

Он набрал «колибри», «вертолёты» и «Крылатый». Нажал на поиск.

И обнаружил статью доктора Джоэла А. Клиндера, озаглавленную «Невозможные птицы».

Майк целую минуту пялился в экран с открытым ртом.

Потом он воспользовался отсылкой к страничке Перешедших и обнаружил нечто вроде проповеди, помещённой претенциозным курсивом на по меньшей мере безвкусном фоне в виде свитка. Священное Писание, да и только.

Братья Перешедшие!

Наступило время великого кризиса. Жестокость. Сомнение. Кровопролития. Терроризм. В эти тяжёлые времена необходимо помнить о том, что каждое великое духовное движение проходит через испытания. Особенно тогда, когда оно молодо. И самый мудрый путь, который мы можем избрать – это вновь вспомнить наш основной принцип: полное приятие дара вечности, являющееся сердцем нашей веры.

Я являюсь для вас Крылатым не потому, что мне позволено носить эту мантию. Но лишь на основании полномочий, вверенных мне нашими пастырями, невозможными птицами. Я взял на себя это бремя. Вера. Правда. Приятие. Крепко держитесь этих вещей, друзья мои. Укрепляйте себя против внутренних и внешних сил, могущих помешать вам, против язычников и еретиков, желающих разрушить или осквернить наши священные ступени.

Тем, кто ищет опрокинуть твердыню нашей веры, мы не даруем пощады. Тем, кто потерял свою веру, мы говорим: для истины нет альтернатив. Есть только тупики.

Странновато как-то. Это звучало совершенно непохоже на того человека, которого он знал. Клиндер никак заделался гуру?

И странный набор ссылок под текстом проповеди внизу страницы:

Двенадцать ступеней. Во что мы верим. Краткая история. Кто такой Крылатый? Наши враги.

Майку вспомнились слова агента Такахаши насчёт Денни: «Они считают, что у него код».

И мертвец, говоривший: «Это единственный человек, который может нас спасти. Крылатый».

Майк резко выдохнул солидную порцию воздуха, как будто получил сильный удар в живот. Он не дышал секунд пятнадцать.

Этот умирающий в перестрелке думал, что говорит с Денни. С профессором.

Это ему он говорил найти Клиндера. Крылатого.

Интуиция забила тревогу в его груди.

Денни у Клиндера. Он был уверен в этом.

Майк перешёл к страничке Клиндера, на которой нашёл его адрес в Беркли.

Денни, господи Иисусе! В какое же дерьмо ты умудрился вляпаться? Что это, какой-то культ? Разве ты не знаешь, что Клиндер – это не то, что надо? Ты с ума сошёл. Почему, черт побери, ты так легко доверяешься людям?

И Майк, стоя у зеркала, услышал в своём мозгу голос – голос, которого он не слышал много лет. Голос женщины, которую он любил десять лет тому назад. Женщины, которая могла бы с тем же успехом быть уже мертва. Она говорила: «Он – верующий. Он не может понять, когда люди намеренно причиняют друг другу боль. Сначала он в это не верит. Потом это приводит его в состояние шока».

Майк вспомнил. Точно так же дело обстояло и с ним самим. И он вспомнил, где все это изменилось.

Буффало.

Он вытащил свой бумажник и достал оттуда несколько пожелтевших страничек почтовой бумаги, потёртых на сгибах от многократного перечитывания. Он присел на край кровати и снова перечёл это первое – и последнее – её письмо, написанное от руки чёрными чернилами. Он всегда надеялся, что когда-нибудь поймёт его. Поймёт, как человек в здравом уме может выбрать для себя быть несчастным. Но сколько бы он ни читал его – в отелях, в самолётах, в машинах – оно всегда оставалось прежним. В нем по-прежнему не было смысла. В её выборе. В её мотивации. В разрыве их связи.

4 февраля 1991 14:30

Дорогой мой Майкл!

Я снова и снова пыталась найти способ выразить это в словах так, чтобы сказать тебе. Чтобы я могла посмотреть тебе в глаза и увидеть, что ты понял и простил меня. Но я не могу. Я трусиха. Я рычу и показываю зубы, но внутри я вся трясусь. И когда дела становятся по-настоящему плохи, я убегаю, зажав хвост между ног.

Ты помнишь последний раз? Да, последний раз. Тот день после собрания ассоциации медсестёр, когда мы поехали на Маунт Тэм, и пили вино, и напились? На закате ветер стал крепчать, и нам был виден силуэт Золотых Ворот, выступающих из тумана как две чёрные колонны, в миле одна от другой, но соединённых вместе под поверхностью тумана, мощных и яростных, как стражи у врат: каждый знает другого и доверяет ему настолько, что не нужно никаких слов. Они бы никогда не предали друг друга, никогда не нарушили бы своих обещаний, они были бы стойки в своей тайной любви.

Было так хорошо и прохладно, и никто из нас не хотел двигаться. Ты накинул на меня свою куртку, и я подумала: интересно, как бы ты все это сфотографировал, как ты все это видишь своим взглядом художника – и откуда ты это берёшь? Как ты это сохраняешь? Это то, что меня всегда в тебе интересовало, та твоя черта, к которой я всегда хотела прикоснуться и понять, на что это похоже – видеть мир вот так, иметь возможность удерживать красоту и делиться ею со всеми.

Я была слабой. Слишком трусливой, чтобы избежать брака, в котором было так мало радости. Который был таким безопасным и предсказуемым. Я любила твою улыбку. Ты был самым очаровательным существом, какое я когда-либо встречала. И вот я дразнила тебя и тратила то немногое время, какое у меня было. Я никогда не думала, что ты действительно любишь меня. Я думала, что покончила с любовью.

Я помню буруны, которые разбивались о берег далеко внизу, и эти золотые холмы, и утёсы, и белую пену, стекавшую со скал, и помню, как я удивлялась, почему нам ничего не слышно. А потом накатил этот вал тумана, плотное белое облако с голубыми тенями по краям – так беззвучно, так быстро, совсем как во сне, и прежде чем мы успели что-нибудь сказать, оно поглотило нас. И я едва могла видеть твоё лицо в ледяном тумане, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я могла бы оставаться в этом облаке вечно. Но потом было уже слишком поздно. Я потеряла что-то в этом облаке.

Я знала, что ты любишь меня, и знала, что никогда не смогу оставить его и любить тебя так, как ты заслуживаешь, и какая-то гадкая часть меня чувствовала, что я хочу стать твоей музой. По крайней мере этого я могла добиться. Ты будешь смеяться, но именно так и мыслим мы, люди нетворческие, те, кто не умеет из ничего создавать нечто. И я мечтала, что, может быть, однажды ты снимешь фильм, и я увижу себя на экране. Знаю, знаю, это нескромно. Но я пытаюсь быть честной.

Честное слово – я люблю тебя. И честное слово – я не могу так больше. Я не могу поступать так с ним и не могу поступать так с тобой.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я. Тебе нужен кто-нибудь, кто не будет кормить тебя объедками. Кто-нибудь, кто окажется достоин доверия и не станет занимать все твоё время. Я была жадной. А ты думал, что это для тебя лестно.

И вот – я не могу. Просто не могу. Я не могу видеть себя в зеркале и знать, что я врунья, и обманщица, и трусиха. И какую цену я готова заплатить за минуту наслаждения, за маленький лучик света в моей жизни. Если бы не огромное количество книг. И разговоров о книгах. И разговоров о людях, которые говорят о книгах. И вечные дрязги факультета английской литературы, и жизнь профессорской жены. Я не могу. Я пыталась, любимый мой. Я не могу.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я.

Это причинит тебе боль, я знаю, но я не могу так больше, и будет ещё больнее, если я оставлю все как есть – уловки, опоздания, собрания медсестёр, на которые я совсем не обязана ходить. Объедки. Я не могу так жить. Может быть, ты можешь. Прости меня.

Прости меня. Ради бога, прости меня.

Так что когда мы встретимся на следующем семейном собрании – господи, как я их ненавижу, тётя Мэйбл всегда смотрит на меня, как будто ножом режет. До сих пор не могу поверить, что она видела нас в том ресторане. И я буду улыбаться, и кивать, и делать вид, что мне очень приятно и что я. не одобряю твоих сумасшедших рассказов, и все это время думать: господи, как же я хочу тебя, хочу, чтобы твои руки были повсюду на моем теле, хочу проглотить тебя и держать внутри, глубоко-глубоко; и все время слышать только отдельные фразы, некоторые слова, что-то, какие-то намёки из нашего с тобой языка, на котором мы говорили в стольких постелях, и думать: это Майкл, это мой любовник, это тот, кого я люблю. Это будет непросто, я знаю. Но мы должны сделать это. Я должна сделать это. Я не могу так жить. Я не приспособлена для этого. Может быть, у тебя все иначе.