Вадим Астанин - Злой ветер с Каталаунских полей Страница 18

Поэтому редкая ночь обходилась без гулких хлопков выстрелов, свиста пуль, топота ног, заполошных свистков милиционеров, взревывающих моторов, визгливых выкриков подстреленных и тяжелого смачного мата. Новая власть, точнее старая власть, вернувшаяся в городок следом за победоносно наступающей армией, немедленно установила твердый комендантский час, начинавшийся с шести вечера до семи утра, о чем грозно предупредила население посредством расклеенных повсюду листовок, но могла бы этого и не делать, ибо жители, напуганные безнаказанной наглостью "лесных братьев" и местных бандитов, сбившихся в вооруженные шайки, с наступлением темноты без предупреждения разбегались по домам и квартирам и до утра за дверь не высовывались.

Обыватели, стиснутые между двумя противоборствующими силами, уже начали потихоньку привыкать, приноравливаться и притираться к тревожной двойственности своей жизни, находить в ней пусть и нерациональную, необъяснимую, противоестественную здравому смыслу, но все-таки систему, в которой, если приглядеться, можно было отыскать определенную каплю логики, как новая напасть, неожиданная и страшная, лишила их сна и покоя. Среди них объявился...

..."виллис" уверенно катил по пустым неосвещенным улицам. Желтые лучи фар выхватывали из темноты блестящие камни булыжной мостовой, ломаные силуэты деревьев, скользили по стенам домов, отражаясь в окнах, бесстыдно освещали белые пятна задернутых занавесок. Разбуженные шумом двигателя горожане напряженно вслушивались в доносящиеся с улицы звуки, определяя, последует ли за проездом машины перестрелка, или в этот раз им не придется бежать от стрельбы в самые дальние комнаты. Сытое урчание двигателя затихало вдалеке и горожане, успокоенные непривычной тишиной, залезали в свои еще не успевшие остыть постели, гадая, кто мог сидеть в только что проехавшей машине.

...Старший майор госбезопасности за всю дорогу не сказал ни слова, если не считать равнодушно произнесенного "поехали", после того как он ловко запрыгнул на сиденье джипа, стоявшего во внутреннем дворе областного управления госбезопасности. Он не даже не уточнил, куда поехали, полагая, видимо, что водитель и сам знает, куда. Водитель, старшина госбезопасности, задержался на несколько секунд, ожидая, что старший майор постарается исправить допущенную ошибку, четко определив конечный пункт назначения, однако майор не снизошел до более содержательной беседы и водитель, недовольный молчанием майора, с треском включив передачу, резко бросил "виллис" вперед. Майора отбросило на спинку сиденья с такой силой, что голова его ощутимо запрокинулась назад. Старшина испуганно отпустил педаль газа и джип, дернувшись еще раз, остановился. Старшина угрюмо застыл, сжимая вспотевшими ладонями шероховатую резину руля, готовясь к неизбежному начальственному разносу. Майор поправил фуражку, пронзительно глянул на притихшего старшину, а затем повторил с нажимом, вложив в голос все невысказанные в адрес проштрафившегося младшего по званию эпитеты: "пое-е-е-хали". И было в его интонации что-такое, отчего старшине стало вдруг холодно и одиноко, словно оказался он в одном исподнем посреди заснеженного поля, обдуваемый жестоким северным ветром. Наверное, нечто подобное испытывают приговоренные к смерти в тот момент, когда захлопывается за ними уродливая металлическая дверь, окрашенная грубой зеленой краской и они оказываются в узком длинном коридоре, скупо освещенном лампами, забранными в проволочную сетку, и понимают с обреченной ясностью, что этот пыльный коридор будет последним, что им придется увидеть в жизни...

...Медленно повернув ключ в замке зажигания, старшина, аккуратно выжав сцепление, плавно тронулся с места. "Виллис", притормозив перед поворотом, выехал за ворота управления, весело рыкнул мотором и бодро припустил по шоссе, оставляя за собой сизоватый дымок выхлопных газов.

Когда этого требовали обстоятельства, майор умел быть чертовски убедительным.

...Городской отдел госбезопасности располагался в двухэтажном купеческом доме, типичном обиталище лавочников средней руки, купцов третьей гильдии Солодянниковых. Построенный по всем канонам дореволюционной разночинной архитектуры, он должен был прожить унылую, безрадостную жизнь, покорно служа господам Солодянниковым в качестве магазина скобяных изделий и родового гнезда, способного вместить в себя ораву шумливых, сопливых, золотушных и прыщавых солодянниковских отпрысков и закончить свой век дряхлым, трухлявым стариком, предназначенным к сносу. Революция освободила его от этой постылой участи.

Зимой семнадцатого года красные революционные гвардейцы, возглавляемые невыразительным товарищем, затянутым с ног до головы в черную, хрустящую свежим хромом кожу, вооруженным двумя огромными воронеными маузерами и мандатом, напечатанным на серой, низкого качества бумаге, устроили в доме обыск, после чего погрузили семейство купцов в полном составе в тарахтящую полуторку русско-балтийского завода и увезли в неизвестном направлении.

Не успел еще скорбный грузовик кануть в серую муть декабрьских сумерек, как в доме объявился, по-хозяйски грохоча хромовыми офицерскими сапогами, снятыми с поднятого на трехгранные штыки мосинских винтовок балтийскими братишками-матросами с броненосного крейсера "Заря" генерала Загоруй-Ясневицкого, новый его хозяин, комиссар особой следственной комиссии по беспощадной борьбе с контрреволюцией и саботажем, товарищ Граневицкий.

Выходец из городских низов, (дед его был сапожником, отец опустился до чистильщика обуви), товарищ Граневицкий пятнадцати лет от роду вступил в группу боевиков-анархистов, но продержался в ней недолго, уйдя к социалистам-революционерам максималистского толка. У эсеров ему повезло больше. В отличие от анархистов, предпочитавших больше рассуждать о вооруженной борьбе с опостылевшим режимом, эсеры-максималисты были сугубыми практиками освободительного террора, чем и привлекли к себе кипящего священной ненавистью к эксплуататорским классам юношу Граневицкого.

В первом деле Елизарий, получивший партийную кличку Гранит, изображая мальчишку, продающего газеты, должен был взмахом картуза подать сигнал бомбистам, гуляющим с возвышенно-романтическими лицами по другой стороне улицы от перекрестка до третьего фонарного столба, под видом влюбленных студента и гимназистки-старшеклассницы.

В этот день, именно по этой улице должен был проехать кортеж начальника губернского жандармского управления полковника Матвея Устиновича Переспелова и именно в этот несчастный для боевиков и счастливый для жандармского полковника день командир его личной охраны ротмистр Берестень-Лютый собственным волевым решение, не поставив патрона в известность, изменил порядок следования по маршруту, отчего карета Матвея Ульяновича благополучно достигла губернаторской резиденции, а неудачливые террористы, проторчав в месте несостоявшейся акции лишние три четверти часа, вернулись на конспиративную квартиру несолоно хлебавши.

Следующей операцией максималистов стало убийство управляющего отделением Франко-Канадского кредитного банка и в ней товарищ Гранит вытребовал себе почетное право первым швырнуть в продажного финансиста снаряженную ртутным запалом динамитную бомбу. Подбежав к пролетке, в которой, небрежно опираясь на белую, слоновой кости трость гордо восседал управляющий, барон цу Лихтенфельд, Елизарий со всех сил метнул ему на колени адскую машину, упрятанную в докторский саквояж и не дожидаясь взрыва, пригнувшись, бросился в подворотню. Пролетка исчезла в багровой вспышке пламени.

Взрыв был настолько мощным, что кучера, барона и пролетку пришлось собирать по кусочкам. Утверждали, что челюсть барона с зажатой в зубах тлеющей сигарой обнаружилась в трех кварталах от места преступления. Следующей жертвой идейных террористов должен был стать сам генерал-губернатор князь Курбатов, но тут удача совершенно им изменила.

Первым погиб провизор Васильев - технический мозг боевой группы - нелепо взорвался в подпольной мастерской, устроенной в подвале городской аптеки вместе со всем запасом динамита, ртути и жидкого нитроглицерина. Вслед за ним на тот свет угодил связной руководителя боевой группы товарища Молота Семен Кузнецов. Он попал в засаду, устроенную агентами охранки и полицейскими на квартире покойного провизора и был убит в скоротечной перестрелке.

В руках полиции и жандармов оказались весьма ценные документы, в том числе и полный список членов максималистского подполья. Васильев был настолько самонадеян, что хранил компрометирующие документы дома, а Семен, застигнутый врасплох, не успел съесть доверенные ему бумаги. Преступная небрежность убиенного фармацевта и трагическая оплошность связного имела для эсеров последствия катастрофические.