Лиз Дженсен - Вознесение Страница 19

«Моя жизнь кончена, — сообщает миру плачущая женщина в цветастом платье — дублированная американским голосом. — У меня ничего не осталось. Мой малыш умер».

Малыши всегда берут меня за живое. Отвожу глаза. За оконной решеткой клубятся попкорновые облака.

— Ладно. Потом поговорим. Мне пора.

— Пойдешь медитировать? Управление гневом и все такое? — Усмехнувшись, Бетани снова утыкается в телевизор, где вкратце перечисляют другие новости: паника на японской бирже, актриса, однажды снявшаяся в фильме с Томом Крузом, умерла от передозировки, число жертв в Иране перевалило за полмиллиона. В дверях мне вдруг приходит в голову одна идиотская, но страшная мысль. Замираю как вкопанная. Разворачиваюсь.

— По-твоему, о чем еще ты знала заранее?

Пожимает плечами:

— О многом. Помнишь землетрясение в Непале, две недели назад? Я тебе о нем говорила.

— Да? — Помнится, на недавнем занятии в студии, пока Бетани рисовала что-то вроде занимающихся сексом машин, она параллельно сыпала датами, географическими названиями и событиями. В тот момент меня больше интересовали ее рисунки, а не бредовые комментарии.

— Ну да. А ты не слушала. — Перехватив взгляд санитара, Бетани предлагает ему жвачку, от которой тот отказывается.

«Нет, слушала, — мысленно оправдываюсь я. — Но фильтровала, потому что иначе с вами нельзя — сразу запутаешься».

— Что еще?

— В следующий раз разуй уши, — говорит она, зевая. — Это дерьмо еще долго не кончится.

— Но как же так… Тысячи погибших, лишившихся крова… И если ураган доберется до города…

— Доберется.

— Еще тысячи жизней будут разрушены…

— Ну и что? Не парься, — прерывает она. — Слыхала про такую вещь, как «свершившийся факт»? Кстати, с какой стати ты вдруг распереживалась за этих латиносов? В прошлый раз тебе не было до них дела. — Недоверчиво качает головой. — Точь-в-точь как доктор Эхмет. Хассан для тебя. Он же турок, верно? Я рассказала ему о землетрясении, которое разрушит Стамбул, но куда там — как об стенку горох!

— Землетрясение в Стамбуле? — Пожалуй, настало время перенастроить систему фильтрации. В качестве эксперимента, конечно. У меня стискивает горло. — Освежи мою память.

— В следующем месяце. Бери на карандаш — двадцать второе августа. По сравнению с ним все это покажется аттракционом из парижского Диснейленда. Ай карамба, Немочь.

Через два часа Бетани по-прежнему сидит в том же кресле, закинув ногу на подлокотник, жует жвачку и смотрит, как ураган «Стелла» несется по Рио вихрем бурлящей воды, тумана и обломков.

— Эй! — Бетани приветствует меня взмахом руки. — Присоединяйся.

Разворачиваю кресло и паркуюсь рядом с ее стулом. На экране вертолеты роятся у хвоста урагана, словно надоедливые мухи, передавая живое видео из зоны бедствия: полные трупов потоки грязи заливают равнины, превращая их в болота, грузовики спасательных служб стоят перед завалами, зеркальные полосы нефти растекаются вокруг разбитых танкеров. По мере того как «Стелла» крушит Рио, сквозь верхние слои плоти мегаполиса начинает проглядывать древнее нутро, покореженное и разоренное, пейзаж в духе Иеронима Босха — жидкие улицы, вскрытые халупы и обломки неизвестного происхождения, некогда бывшие частью — чего? Детских площадок, школ, баров, больниц, борделей, домов, в которых ссорились дети, занимались любовью взрослые, варили рис, рожали: обычное человеческое существование, простое и тяжкое, приправленное горем, замешанное на тоске и страстях. Яростный шар солнца спустился к самому городу, целует его взасос, перемешивает день с ночью. На фоне заката, поднимаясь из одеяла облаков, белеет на горе статуя Христа Спасителя, распростертыми руками благословляя сушу, океан и небо. Поразительно, но до меня только сейчас доходит, что сама фигура похожа на гигантское распятие. В ее масштабах есть нечто ужасающее и одновременно трагичное, будто ее размеры и претенциозность обратно пропорциональны создавшей ее экономике, — осязаемый пример грандиозных духовных амбиций, не находящих соответствия на земле.

— Тот факт, что Спаситель устоял против порывов ветра мощностью до трехсот километров в час, делает честь предусмотрительности и мастерству автора проекта, Эйтора да Силва Кошта, — говорит комментатор. — В это страшное время Спаситель остается символом надежды…

— Эй, Немочь! Гляди в оба, — возбужденно говорит Бетани. — Сейчас начнется самое интересное.

— В каком смысле «интересное»? — взвиваюсь я. Иногда удерживать себя в рамках профессиональной этики получается лишь ценой героических усилий. Иногда и не получается. И пусть.

— Ш-ш-ш! — требует она. Смотрю на ее резкий маленький профиль. Сосредоточенная, с блестящими глазами, Бетани следит за развитием событий с таким вниманием, будто приложила руку к их режиссуре. Между тем изображение на экране переключилось на другую камеру. Кадры прыгающие, «живые», сделанные откуда-то с высоты, напротив статуи. Картинка увеличивается, приближая возвышающуюся над лесом у подножия горы фигуру в белом одеянии.

— Олицетворение вечного покоя, — говорит комментатор. — Статуя стоит на вершине горы Корковадо, посреди крупнейшего в мире городского парка. Воплощение души самого Рио и надежд сотни миллионов бразильцев на то, что ужасающие последствия урагана «Стелла» когда-нибудь…

Камера как будто подпрыгивает. Запнувшись, комментатор неуверенно продолжает, но тут вмешивается бесплотный голос, который взволнованно выкрикивает что-то по-португальски. Помимо толчка камеры — по крайней мере, именно так кажется поначалу — по картинке на экране так сразу и не поймешь, в чем дело. Может, я что-то пропустила? Раздаются все новые голоса, и вот уже в эфире звучит разноязыкий сбивчивый хор, как будто сотни разных каналов слились воедино. Изображение дрожит и выравнивается, зум выезжает и сразу же уползает обратно. Какие-то неполадки.

Потом врывается знание, и сердце пропускает удар, оставив в груди пустоту безвременья.

— Бетани! — резко говорю я. Поднять на нее глаза я не рискую — знаю: она улыбается.

«Бетани, — думаю я. — Прекрати, не надо».

Фигура Христа, теперь повернутая профилем, покачивается и кренится вперед.

Головокружение. Потом — мгновение бездонной тишины.

Есть такие минуты, про которые сразу знаешь: они войдут тебе в кровь с пометкой «запомнить» и будут, не тускнея, возвращаться к тебе до конца дней, хочешь ты того или нет. Еще какую-то долю секунды белая фигура стоит, как будто застыв в раздумье, и только потом ныряет вниз головой в долгий, завораживающе прекрасный полет к смерти: сначала медленно клонится вперед, отделяясь от постамента, а затем сдается на милость законов природы. У меня перехватывает дыхание. Грандиозный размах того, что я вижу, ужасает и притягивает одновременно. Комментарии смолкли. Единственный фон — глубокая тишина. А потом, с отложенной инерцией полусна-полуреальности, фигура падает на склон горы, отскакивает, словно огромная кегля, и по мере движения распадается на куски: сначала надламывается и отлетает одна рука, потом раскалывается на две половины торс, фрагменты кувыркаются в воздухе и ныряют в густую смесь дыма, нефти, дождя и туч. Сжиженный мираж то ли рая, то ли…

А я смотрю на него, узнаю его, и меня бросает то в холод, то в жар.

Ныряльщик с рисунка Бетани.

— Боже мой, — шепчет в телевизоре мужской голос. — О господи…

Молчание нарушено, все заговаривают хором, потрясенно лепечут что-то недоверчивое, возбужденное отчаянное.

Мое поколение видело немало символов, уничтожаемых в прямом эфире: Ленин в России, Берлинская стена, Саддам в Багдаде, башни-близнецы. В прошлых свержениях был смысл — по крайней мере, для тех, кто за ними стоял. А здесь какой смысл? Чья вина? Что кроется за случайной, грянувшей как гром среди ясного неба, катастрофой — «Божий промысел»?

Объяснений нет. Никаких, даже самых нелепых. Одна лишь пустота.

Не говоря ни слова, потому что все они застряли у меня в горле, разворачиваю кресло и поскорее качу прочь.

Вечером, уже дома, включаю телевизор и вижу все это снова — раз за разом, потому что телевизионщики по опыту знают, как мы ненасытны: пока не обсосем до косточек, не переварим и не прокрутим в голове каждую деталь, в реальность случившегося ни за что не поверим. Как и следовало ожидать, волна разглагольствований, зародившаяся после эпического падения Христа, разрослась в международное, межконфессиональное вавилонское столпотворение мнений и эмоций. Метеорологи, геофизики, каменотесы, религиозные лидеры, психологи и даже затесавшийся среди них концептуальный художник препарируют новость. Как выяснилось, мыльный камень, из которого была сделана статуя, чрезвычайно устойчив к атмосферным воздействиям, включая самые сильные ветры. Но, как возражает некий инженер, если в цоколь ударил тяжелый предмет — что вполне вероятно, учитывая, сколько обломков носилось в воздухе, — статуя вполне могла отделиться от опоры, и в таком случае держалась на постаменте только за счет собственного веса. «Вы только взгляните на ее местоположение: вершина горы — более уязвимой позиции нельзя и придумать. На такой высоте, при такой скорости ветра…» Тут подает голос другой эксперт: дело не в том, что катастрофа была неизбежна, а в «редчайшем стечении погодных условий и структурной физики». Сеть гудит голосами доморощенных конспирологов. Падение Христа вызвала мини-бомба с дистанционным управлением — часть «израильского заговора в духе одиннадцатого сентября». Нет, тут замешаны мусульмане и очередной джихад. Нет, это месть Ирана. Противоречащие друг другу мнения и гипотезы сталкиваются в борьбе за общественное мнение в атмосфере всеобщей ажитации, граничащей с массовой паникой. В статую врезался летящий предмет. Нет, ничего в нее не врезалось, просто эрозия зашла дальше, чем думали. Ну, чиновники-то знали, просто помалкивали. Спаситель был в отличном, нет, в идеальном состоянии. Никакой ветер не способен вот так взять и свалить глыбу весом в тысячу тонн. Да она упала бы от первого чиха.