Амур Гавайский - Сказки о рае Страница 19

«Буду просто есть, вот и всё, – решил для себя Лёша, – а девственницы идут на хуй».

Как только он подумал о гуриях, они тотчас появились в зале, где он ел что-то похожее на пирог с мясом и овощами. Лёша перестал жевать и оторвался от пирога. На него смотрела довольно высокая крашеная блондинка и улыбалась.

– Хочешь? – Лёша неопределённо мотнул пирогом.

– Мой господин хочет покормить свою рабу Гульнозу? – гурия подскочила к нему и стала есть пирог прямо из его рук.

Они очень быстро обсыпались пирогом, и это было весело, Лёша даже схватил кувшин из рук Гусейна и облил хихикающую Гульнозу красным вином. Извозюканная гурия выглядела очень аппетитно, и Лёша, продолжая жевать, подмигнул ей:

– Тока чтоб без воплей о счастье и не взлетать. Я вам тут не акробат!

– Ага, – согласилась Гульноза и, задрав свою юбку, плюхнулась перед ним на четвереньки.

Лёша пристроился к ней сзади и, засовывая себе и ей в рот сладкие орешки, произнёс молитву: «Бисмиллахир-рахманир-рахим». Его член сразу же напрягся, и Лёша, не особенно церемонясь, стал тыкать им в Гульнозу, пока, наконец, не попал, куда нужно. Она не кричала, не дёргалась и даже не перестала жевать:

– Поехали, поехали, с орехами, с орехами, – напевал довольный Лёша, тыкая Гульнозу, отчего она забавно вздрагивала…

Прошло довольно много времени, судя по тому, что Лёша стал уже узнавать некоторые залы и коридоры. Гурии тоже примелькались, и теперь он практически всех уже знал по именам. Главных было семьдесят две. Все они очень различались и по внешности, и по характеру, но было и общее: прежде всего – огромные груди, их было приятно мять руками и просто смотреть на них. Потом – глаза: у всех – карие. У всех, кроме Рубаб, которая была зеленоглазой.

Главные гурии (жёнами Лёша их почему-то не называл) одевались броско и ярко, были разговорчивы, умели петь, танцевать, играть на различных музыкальных инструментах и даже рассказывали сказки.

У каждой такой гурии было семьдесят служанок, служанки были попроще, песен не пели, никаких историй не рассказывали и больше помалкивали. Трахать их было не обязательно, по крайней мере они к Лёше сами не приставали.

Лёша постепенно привык к жизни в Ал-Джанне. Он очень много ел, трахал гурий, иногда выходил в сад. Там он ел фрукты и тоже трахал гурий. Однажды он почувствовал нечто вроде усталости, это случилось именно в саду. Лёша прилёг на тёплую зелёную траву, похожую на священные письмена Корана, и стал смотреть в небо. Не было там ни солнца, ни луны, а просто бесконечный голубой простор.

К своему удивлению, он заметил, что небо становится темнее. Лёша понял: его первый день в раю заканчивается.

Он сорвал гроздь винограда, прижал её к губам, чтобы почувствовать упругость ягод, раздавил их, ощутив свежесть и тепло сока, закрыл глаза и произнёс слова вечерней молитвы Магреб. Улыбнувшись Рубаб, ласкавшей его ноги, он заснул…

Когда он проснулся, над ним всё так же маячила яркая голубизна. Лёша был голоден, но есть не стал, а направился в мечеть, в которой ещё ни разу не был, чтобы совершить утренний намаз. Перед входом в мечеть он скинул свою одежду, оставив только зелёный пояс, совершил омовение и, облачившись в белую простую одежду ихрам, опустился на колени и выкрикнул: «Ляббайк, лябайк!» («Вот я перед тобой, о Боже»). Затем он медленно вошёл в прохладную мечеть.

Пройдя в самый центр, он опустился на колени и сотворил утренний намаз, прочтя два обязательных ракаата Фаджр. Лёша собрался было уже уходить, как вдруг сказал очень громко, обратившись к Аллаху:

– Боже, почему я так много ем?

Ответ пришёл сразу. Лёша удивлённо ощупал свой зелёный пояс: «Неужели… не может быть…»

Теперь он точно знал «как тут всё устроено», его пояс шахида – это его пропуск в настоящий рай, у него остается очень немного времени, чтобы быть самим собой, очень скоро он сам и пояс сольются воедино и станут просто зелёным светом, всё остальное отпадёт, гурии, сад, жаровни, Гусик. Теперь Лёша точно знал, как ему следует поступать. «Главное, им не поддаваться, просто тянуть время», – думал он, быстро выходя из мечети, где уже собрались несколько гурий, и, не обращая на них внимания, стал разматывать свой пояс.

– О, не делай этого, мой господин! – завопили гурии. – Ради Аллаха милостивого, всемогущего, не делай этого!

Лёша продолжал разматывать пояс. Одна из гурий заныла и взлетела, другие последовали её примеру, но Лёшу это не остановило. Ему вокруг показалось, что вокруг него кружатся чёрные птицы. Потом он увидел некоего рыжего урода, между ног которого болтался вялый член, а вместо мошонки волосился еле заметный морщинистый бугорок с шрамом посерёдке.

– Смилуйся, мой господин, смилуйся над нами во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

Совершенно голый Лёша тихо лежал в бассейне, время от времени отхлёбывая портвейн из ведра, и внимательно смотрел на Рубаб, на чернявый пушок под её ухом.

– Расскажи сказку, может, тогда и смилуюсь.

В глазах Рубаб загорелась надежда:

– Знай, о Кузя, благородный шахид, что Между Западом и Востоком, в Москве, возле Тимирязевского парка, в маленькой однокомнатной квартире, заваленной коробками компакт-дисков, живёт Назим Надиров. Курд по национальности, филолог-курдист, собиратель и издатель киргизского эпоса «Манас», владелец звукозаписывающей компании «Манас-рекордс», ведущий программы «Арба семи муз» на радио «Надежда», продюсер группы «Ашхабад», а также Олега Фезова, Юлдуз Усмановой и Буни Вайнштейна. Однажды в холодную зимнюю ночь вышел Назим из квартиры и направился в центр исламского самообразования, а навстречу ему – медведь…

– Не то, не то! – прервал её Лёша. – Всё не то…

– Ты меня совсем не любишь, Кузя, – всхлипнула жалобно Рубаб, – надень свой пояс, он так тебе идёт. Смилуйся надо мной!

– Я не могу тебя любить, Рубаб. Сколько раз я тебе это объяснял, это невозможно!

– Это возможно, возможно! – Рубаб легла прямо перед ним и выкатила свои груди. – Посмотри на меня.

Лёша устало вздохнул:

– Ну, давай ещё раз, Рубаб. Женщине даны груди для чего?

Рубаб скромно опустила глаза и, кажется, даже покраснела. Лёша отхлебнул ещё раз портвейна:

– Для того чтобы она кормила ими детей. Груди поэтому и интересны земным мужчинам. Понимает это мужчина или нет, но грудь его женщины гарантирует выживание его потомства. Именно поэтому большие груди так привлекательны. Ты, Рубаб, ты можешь иметь детей?

– Нет, мой, господин, мы, гурии, созданы Аллахом для того, чтобы ублажать тебя, о великий шахид.

– Тогда зачем тебе груди? – заорал Лёша и ударил Рубаб ведром по голове.

Рубаб упала и стала громко рыдать. Разъяренный Лёша выскочил из бассейна и, задрав её длинную шёлковую юбку, схватил её за задницу:

– Как я могу любить существо, у которого даже нет в жопе дырки, чтобы срать? – Лёша с силой раздвинул её ягодицы, чтобы ещё раз убедиться, что на очень белой заднице Рубаб вместо сфинктера было лишь едва заметное жёлтое пятно, в которое он злобно ткнул пальцем.

– Но ведь ты же в Раю, – стала оправдываться Рубаб.

– Я в раю? – Лёша ещё раз ударил Рубаб ведром по голове – Это называется рай? Это не рай, а фантазия полудиких кочевников, для которых обыкновенная пища представлялась верхом блаженства, для которых просто чистая вода являлась высшей ценностью. Они мечтали о девственницах, потому что в своей детской заторможенности не в состоянии были создать полноценных, эмоционально наполненных отношений с взрослой женщиной. Молочные, блять, реки, кисельные, сука, берега…

Лёша стал бить Рубаб ногами в живот:

– Как ты не понимаешь, уёбище, что я мёртв, что меня убили. Я не могу иметь детей, и поэтому ебля – абсолютно бессмысленное и безумное для меня действие. Особенно – с таким существом, как ты.

Лёша ещё раз ударил Рубаб, потом, немного успокоившись, забрался в бассейн и приказал Гусейну принести ещё портвейна.

Он научился вспоминать своё состояние в пьяном виде, а потом каким-то образом погружаться в него.

Рубаб пропала, видимо, улетела, но Лёша понимал, что его оставили в покое ненадолго. Не успеет он приложиться пару раз к своему ведёрку, как к нему прилетит другая гурия, чтобы получить по голове и улететь. И так – целую вечность…

– Гусейн, прыгай сюда, – позвал Лёша. Гусейн тут же прыгнул в бассейн. – Ты всё же, кастрат хуев, хоть когда-то живым был. Ты хоть меня понимаешь?

– Понимаю, мой господин.

Лёша дружески обнял Гусейна.

– Помнишь, песня была такая, – Лёша опрокинул ведро и выпил очень много. Затем откашлялся, посмотрел на голубизну над головой и тихо запел:

Эх, дороги…Пыль да туман.Холода, тревогиДа степной бурьян.

– Давай, подпевай уже.