Линор Горалик - Нет Страница 2

Продавец глядит с насмешкой: хотите и вижуал посмотреть? Узнал, узнал.

На обложке сета твое лицо, запрокинутое на край этого чертова корыта.

Скотский бобр.

Попалась.

Глава 2

Внезапно перестал теснить пиджак, манжеты словно растворились в поту, пересох язык; ярко-синяя фосфоресцирующая молния летит, летит, сверкая, над полутемной площадкой, целя острием в невидимое смертным небо, ярко-синий фосфоресцирующий шар бешено катится за ней низом, низом, — и, как всегда, когда понимаешь, что вот сейчас, сейчас все решится — видишь все медленно и так детально, что хочется закрыть глаза, — невыносимо, слишком ярко и слишком страшно. Нет уже ни пиджака, ни тугих манжет, ни пропотевшего насквозь за последние тридцать секунд воротничка ну очень неплохой рубашки, — а только с испариной выступают на лоб азарт и ужас, и ты сам невольно втягиваешь голову в плечи, поджимаешь локти, сгибаешься едва не вдвое и готов немедленно покатиться в сопереживательном экстазе, — слава богу, плотная толпа едва дает не то что покатиться — ногами переступить. Внутри тикает метроном, сводит живот, и только следишь в адской прозрачной тишине подпольного ринга, как медленно склоняет молния свое острие — оп-па! — и тут время, как полоумное, начинает нестись вскачь, а шар все катится, катится, а молния все ниже, ниже, и ясно уже, что ты все проиграешь сегодня, все спустишь тут до нитки, до исподнего, голым уйдешь отсюда — потому что не остается времени на пируэт, не остается ни доли секунды, не остается… Шар превращается в струну, струна взлетает в воздух, переворачивается раз, и два, и три, крошечная голая ножка вбивается в ковровое покрытие площадки, другая пикой взмывает вверх, в дугу сгибается спина, прилизанная детская головка едва не касается ковра тугим узлом волос на хрупком затылке, и уже у пола полупрозрачная ручка железным захватом ловит приземляющуюся синюю ленту, успевая пустить в липкий от напряжения воздух восхитительную длинную спираль. Аккорд, аккорд. Все.

Рев наваливается таким страшным комом, что опять вминает в тело и пиджак, и рубашку, немедленно ставшую стокилограммовой, и галстук, затянувшийся удавкой. На табло горят списки выигрышей, у тебя сегодня будет повод хорошо расслабиться в номере, — молодец, мальчик, молодец, Волчек. Молодец, но бредешь через толпу на ватных ногах к кассе и клянешься себе: никогда, никогда, никогда больше. Никогда, ни на какую интуицию не полагаясь, не ставишь ты больше такие суммы на темных лошадок. Пусть и посмотрела на тебя эта десятилетняя девочка такими ледяными глазами, что ты, пять лет уже ставящий на гимнасток по всему свету, видавший все, бывший в Багдаде, когда сломала себе шею Жанна Свентицки, отстирывавший кровь с рубашки, когда разорившийся псих разрывным кольцом в клочья порвал поскользнувшуюся после кульбита девятилетнюю Таллину Курных, — так вот, сегодня на тебя эта неведомая никому девочка так посмотрела, что ты понял: порвет всех, выгрызет победу у судей из горла, об колено раскурочит любую, которая посмеет получить на одну десятую балла больше, чем она — уродливая, длинноносая, гуттаперчевая, с железными тросами сухожилий под детской прозрачной кожей.

Подумал тогда: только в этой стране на рингах можно увидеть такие глаза; у этих девочек везде страшные лица, но только здесь… Говорят, их тренеры ездят по стране, по самой черной, нищей глубинке, покупают их, этих девчонок, двух-трехмесячными у запойных тупых родителей. Подходящих выявляют так: берут за ножки и тянут в разные стороны; младенец орет, а они тянут; если растягивают до ста двадцати градусов — есть задатки, пойдет. И потом держат в черном теле и тренируют по двенадцать часов в день с годовалого возраста, и с четырех лет выпускают на ринги — для разогрева; с шести на них начинают делать ставки. В двенадцать лет их вышвыривают на улицу — говорят, они все умственно отсталые, некоторые даже с трудом понимают нормальную речь, привыкши к набору команд из двадцати слов.

Обо всем этом Волчек старался никогда не думать. Сочувствие он испытывал не к девочкам, а к тренерам, — может быть, отдаленное сходство профессий, потребность постоянно мотаться по чертовым русским деревням, где до сих пор пьют водку, и по чертовым арабским деревням, где до сих пор курят гаш, сильно отбивает у профессионалов сочувствие к подчиненным. Глядя на тренера, стоящего подвижно у края ринга, пока крошечная невесомая девочка запускает к потолку булавы размером в полсебя, Волчек часто представлял себе, как этот человек тянет младенцев за ножки в поисках урода вообще-то, чрезмерно гибкого ребенка е неестественно податливыми связками. Почти коллега, что же за мир гадкий.

Аккуратно подал в окошко карточку, аккуратно забрал кэш; редкое ощущение живых бумажек в пальцах, скоро начислять на комм станет безопасней даже здесь, в России, даже в подпольных залах: человек с купюрами выглядит подозрительным — с какой стати? где взял? Впрочем, в России еще любят бумажные деньги. Ох, как любят деньги в России, хоть бумажные, хоть электронные, хоть синие, — нигде их так не любят, кажется Волчеку иногда. Под голой стенкой, дрожь в руках уняв, засунуть кэш в карман поглубже, прислониться, отдохнуть; еще есть дельце тут, еще один тут мальчик должен подойти. Всегда, когда я в этом клубе, мне кажется, я слышу, как над головой шумит Манежка, как ходят девочки на морфных каблуках — высоких пяточках смешных, как цокают набойки вьетов. Вот кто благословляет, верно, запрет на профессиональный спорт как «разжигающий межнациональную рознь». За эти годы им, небось, столько наотстегивали лихие хозяева подпольных рингов здесь, и там, и тут, что хорошо бы забить на все, скосить себе глаза и тоже в эту братию податься — поземочкой свистеть по Красной площади, ветерком ходить по чужим карманам. Мне часто кажется, что чутким, почти звериным ухом менты, вьетнамцы эти, модифицированная за госсчет безжалостная лимита, биенье сердца моего улавливают сквозь тысячелетний слой московских почв.

Спокойно, Волчек, спокойно, мистер Сокуп, вон идет к тебе, похоже, тот самый мальчик с широко рассаженными дикими глазами; забрать у мальчика набор новых нелегальных московских сетов и тихо, как достойный гражданин, почтенный иностранный яппи, идти к себе, в прекрасный номер гостиницы «Москва», жене сказать по комму приятных пару слов и потом валяться, одновременно выполняя профессиональный долг и исключительно приятно проводя время с бионами очень милых натуральных уродцев. Такая новая концепция у Волчекова мудрого начальства — искать природных выродков, сиамских близнецов, гермафродитов, не модифицированных, но подлинных, короче — «натуралов», а значит — допускаемых спокойно, по закону, к съемкам в ванили. До сих пор везде, и здесь, в России, тоже, только на нелегальных сетах такие люди появлялись пред очи сладострастных грешников, готовых дорого заплатить за право смотреть, как двухголовые красотки насилуют какого-нибудь вьета, связавши по рукам и по ногам… Таких двуглавых Волчеку, быть может, и не надо: их сеты не пройдут ни по статьям политкорректности, ни по статьям «заботы о хорошем вкусе»; но если телку с бюстом с два арбуза или самца с прибором до колена, то мистер Волчек Сокуп получает свои премиальные плюс процент с прибыли.

Господи, какие с гимнастками выходят фильмы! Их же можно узлами завязывать, в такие ставить позы, что и не спились нашим мудрецам. И все это — в ваниль, в легальный бизнес, потому что девочки все — натуралки. Правда, фильмы с этими девочками начали пропускать по рейтингам AFA только в последний, может, год: до этого считалась неполиткорректной такая чрезмерная растянутость. Двадцать лет существует AFA, и двадцать лет задыхается легальная порнография в этой удавке — «неполиткорректно». Впрочем, если бы не AFA, не было бы и легальной порнографии никакой: двадцать лет понадобилось Adult Freedom Association, начинавшейся с объединения трех зачуханных порностудий, для того, чтобы добиться легитимизации — то есть беспрепятственного, внерейтингового транслирования по телевизору, в кинотеатрах, по коммам — фильмов, соответствующих ими самими созданному и пропиаренному «Коду AFA». «Код AFA» стал счастьем и бедой того, что теперь называется «легальной порнографией», «ванилью»: составителям его под всех пришлось лечь, всем жопу вылизать — феминисткам, защитникам прав сексуальных меньшинств, обществу любителей собак, «Amnesty», «Travel Fox»… Начинали с двух страниц — «непропаганда насилия, расовой или классовой розни, детской порнографии…» — а сейчас четыре тома занимает «Код» и все пополняется. Минет по продолжительности должен быть равен куннилингусу. Актеру во время оргазма запрещено лаять. Количество представителей каждой расы должно быть одинаковым в любом фильме, произведенном компанией, состоящей в AFA (когда-то еще шутили, что минимальный половой акт в ванильном фильме — групповуха на пятерых; теперь не шутят). С трудом удалось отстоять позу «мужчина сверху». Потом двенадцать лет назад запретили морфов. С мотивировкой, как в незапамятные времена: «Просмотр фильмов такого рода наносит зрителю психологическую травму, создавая у него превратное впечатление о пропорциях и анатомии человеческого тела». А что было делать? Шестьдесят судебных исков в месяц от возмущенных зрителей. Вводить в «Код» пункт о максимальной допустимой длине морфированного члена? о размере груди? каждый раз спорить с рейтинговой комиссией о том, испугает ли зооморф с 10 клешнями ребенка? устанавливать максимальное количество допустимых клешней?..