Любен Дилов - Жестокий эксперимент Страница 2

Он огляделся. Кафе совсем обезлюдело. Пустынной была и открывавшаяся перед ними площадь… Летнее марево сонно корчилось над асфальтом. Над витринами магазинов опустились пестрые козырьки. Все вокруг напоминало закрывшуюся ярмарку, оставившую после себя жгучую печаль по ушедшему веселью.

– А море снится вам?… У вас какой знак зодиака?

– Во сне я по-прежнему боюсь его, – ответил он, однако скрыл свое отношение к модному увлечению астрологией. Это оскорбляло его как ученого.

– Амбивалентность. Так, что ли, это называется? Любовь-ненависть?

– Нет, для меня море – не любовница, как принято говорить среди моряков, но вообще… Всего лишь кабинет космогонии. А ведь человек может любить и свой кабинет, не так ли? Может иногда и ненавидеть его.

Несмотря на его сдержанность и серьезность, она оставалась по-прежнему непонятно возбужденной, ершистой.

– Не очень-то уютный кабинет.

– А я и не припоминаю, чтобы какое-то великое открытие было сделано в уютных кабинетах. Впрочем, я и здесь не преуспел.

– А почему вы не рисуете море? Я не заметила в вашей хижине таких картин…

– Потому что боюсь его. А вы – любите?

– Только как место, где можно загорать, – засмеялась она.

И убрала со стола локти, так как официант наконец-то сподобился принести кофе и напитки, торопливо извиняясь при этом, что, мол, плита была выключена и пока нагрелась…

Поняв, что таким образом официант решил отомстить ему за давешнюю невежливость, он пожурил его:

– Мог бы сначала коктейль принести. Чарли, Чарли…

– Виноват, профессор! – нагло ухмыльнулся тот и, подчеркнуто вежливо поклонившись, удалился.

2

Возникшая в разговоре пауза позволила профессору получше разглядеть женщину. Ее руки, давно переходившие в плечи, были гладкими и смуглыми, поскольку первыми принимали солнечные лучи. Грудь выпирала мощно. Наверное, и она тоже была покрыта темным загаром. Ничем не поддерживаемая, она производила впечатление тяжести и твердости. Женщина не мешала ему разглядывать себя, нарочно отведя взгляд в сторону, и он продолжал купаться в удовольствии от ее красоты.

– Может, вы скажете какой-нибудь тост? -

произнесла она вдруг. Для него же это прозвучало как «хватит разглядывать меня». И он виновато поднял бокал:

– Извините!

Она первая прикоснулась к его бокалу и первой попыталась сгладить возникшее ощущение неловкости:

– Я и не знала, что вы такой хороший художник. Особенно мне нравятся ваши картины иных миров!

Он отметил про себя, что, должно быть, в тот вечер она ухитрилась посмотреть его картины. При свете керосиновой лампы они выглядели действительно впечатляюще.

– Это неприлично – смеяться над странностями старого человека! – пошутил он.

Она засмеялась неестественно громким смехом или была чуть-чуть истеричной, или смущалась – и брякнула, теперь уже действительно что-то неприличное:

– А сейчас вы напрашиваетесь на комплимент, не так ли? В картинах я, может, и не понимаю ничего, но мужчины в общем и целом мне понятны.

Он смущенно склонился над чашкой с кофе. Старея, профессор все чаще стал подмечать за собой, как под тем или иным предлогом ищет подтверждения тому, что он все еще сильный и красивый мужчина, хотя интерес женщин к нему в последнее время даже возрос.

– У вас есть сигареты? – чуть погодя добавила она резковато, догадавшись, что допустила бестактность.

– Не курю. Сейчас, – повернулся профессор к официанту, но того не было на месте, и он хотел встать.

– Не надо. Я просто так. – Возбуждение ее возросло. По всей видимости, она была готова к новым поддразниваниям. – И что же вы делаете на этой лодке один? Или не совсем один, а?

– У меня принцип: на лодке я всегда один, – ответил он, чтобы поохладить ее пыл. – Приходите, посмотрите. Убедитесь, что она оборудована на одного человека. А нога женщины и вовсе не ступала на нее.

– Тогда давайте не осквернять ее! – парировала незнакомка.

– На днях снова ухожу в море до конца каникул, – сообщил-предупредил он, ибо трогательные «сородинки» все еще будоражили его воображение. (Они-то, наверное, и были причиной того, что он так опрометчиво пригласил ее посетить яхту.) – Почему у меня такое чувство, будто я знаю вас давно, отнюдь не с недавнего памятного вечера?

– Может, вы смотрели фильм «В начале весны»? Хотя нет, это было давно.

– О, звезда экрана?!

– Нет-нет, я всего лишь один раз снималась!

– Почему? Вы такая красивая, даже очень, – захотелось ему чем-то оправдать ее незадачливость, но она резко оборвала его:

– Я тогда была школьницей. Совсем несовременной девушкой, сниматься меня заставили почти что силой. Убеждали, что, мол, именно такая им и нужна – чистая, наивная. Себя чтобы играла… Какая шестнадцатилетняя девушка не соблазнится? Написали пару раз, что я талантливая, что у меня большое будущее, а потом никто и не вспомнил даже. Только жизнь испортили.

Он читал и слышал о подобных, ставших банальными, трагедиях сотен тысяч девушек, и ему стало грустно и тоскливо, что она не является исключением из их числа.

– Наверное, до сих пор не можете пережить все это?

Она жадно отпила глоток и ответила взволнованно:

– Сколько бы человек ни боролся с этим, остается на всю жизнь… Еще совсем недавно – как только познакомлюсь с кем, через минуту спрашиваю, смотрел ли, мол, такой-то фильм. А потом бегу куда-нибудь, чтобы нареветься. Вот и сейчас, видите! – болезненно усмехнулась она.

Ему хотелось погладить ее пальцы, нервно барабанившие по скатерти, как-то успокоить ее, но вместо этого он сказал:

– Мы – родственные души. В сущности, я тоже ухожу в море только затем, чтобы нареветься. Мне прочили блестящее будущее, – я был самым молодым профессором в университете, – а потом… Изо дня в день пережевываю студентам чужие истины.

– Да, но ваше имя стоит на обложках уймы книг, не так ли? – Губы ее слегка дрогнули, приглушая зазвеневшее в голосе злорадство. – А если принять во внимание факт, что студентки, типа меня, готовы целовать вам подметки…

Все это она произнесла уверенно, отнюдь не как услышанную где-то сплетню, и это задело его. Не проходило семестра, чтобы какая-нибудь из студенток не заявилась к нему в кабинет и под тем или иным предлогом не предложила себя. Но он никогда не позволял себе тешить этим собственное самолюбие. Напротив, чувствовал себя неловко перед молодой отчаянностью девчонок. А со временем выработал метод для их вразумления, который, как он полагал, не унижал их. «Понимаю, милая девушка, – говорил он, – Вам нравятся мои лекции. Вы еще маленькая, и поэтому я кажусь вам очень умным, очень добрым и так далее. Но зачем вам видеть меня в нижнем белье? Знаете как разочаруетесь». Далее следовал смех, затем: «Вы только представьте, что будет! Я – старый человек и непременно влюблюсь в вас, потому что вы такая лапочка. Но со временем у вас все быстро пройдет, я же останусь при своих интересах. Так зачем вы хотите причинить мне страдания, если уважаете меня?»

– Видите ли, все, чего я достиг, удовлетворило бы меня, если бы я добивался этого хотя бы лет двадцать, как это и положено. Но если ты достиг всего еще в самом начале пути и в основном потому, что к тебе благоволили? И если потом, несмотря на все твои усилия, ты оказываешься бесплодным, хотя и чувствуешь себя молодым и у тебя есть все необходимое, чтобы работать плодотворно – знания, ум, условия. Поэтому во сто крат лучше не обладать всем этим, но иметь надежду и цель в жизни…

Он чувствовал себя так, словно находился на кафедре. Пафос красноречия, так действующий на студентов, снова обуял его, и профессор поспешил умолкнуть, пригубив питье, но бокал оказался пуст.

– Выпьем еще? – спросил он незнакомку. – Наш разговор становится грустным.

– Закажите! – сказала она, словно сопротивляясь кому-то, и посмотрела на часы. Он тоже посмотрел на свои. И смутился, впрочем, как и она.

– А теперь стало еще грустнее! Так-то вот: встречаются два человека, которым, может быть, есть что сказать друг другу, но в первую очередь их заботит, сколько времени они могут уделить друг другу. Заметьте, сколько времени, а не сколько чувств и мыслей. Вот что порождает модное нынче одиночество, милая!

– Наверное, все же я должна обижаться, а не вы. Выходит, я не нравлюсь вам. Я же посмотрела на часы просто так.

– И я просто так. Но ведь все наши рефлексы имеют и другое значение, не так ли? Если бы я разбирался в психоанализе, может быть, определил бы его… Чарли, еще по одному коктейлю!

Конечно же, официанта звали не Чарли. Его звали Чавдаром [1], но разве с таким именем потрясешь как следует курортников?

– Знаете, ведь из-за вас я нарушил еще один свой принцип. В такое время никогда не пью больше пятидесяти граммов.

– Не надо, прошу вас! Вы готовы даже обидеть меня ради того, чтобы скрыть собственную оплошность. Давайте поговорим о чем-нибудь другом!