Анатолий Горло - Счастливый конец света Страница 2

Будучи предводителем смертников, достопочтимый Триэр обладал тем не менее редким даром находить среди окаменевших параграфов засохшие споры, из которых, благодаря его усердию, вдруг проклевывавлись живительные ростки. В каноническом тексте «погибаем, не нарушая Правил», напоминавшем скорее автоэпитафию, чем служебное донесение, он усматривал, разумеется, не афишируя этого, двусмысленность: первое общепринятое прочтение – «погибаем, но не нарушаем» – звучало в высоком героико-патетическом регистре, второе – «погибаем, потому что не нарушаем» – походило скорее,на отчаянный вопль невольника, который не в силах сбросить с себя оковы губительных Правил…

Досточтимый Триэр прекрасно отдавал себе отчет в том, что и третья экспедиция будет обречена, если ее возглавит и снарядит член Ордена покровителей. Но он не мог допустить, чтобы наша прапра-пра так бесславно прекратила свое существование, став еще одной потухшей искрой в необъятной ночи Вселенной. Борец по натуре (что, в конечном счете, и предопределило его скромное место в иерархии миролюбивого Ордена покровителей), он не собирался уступать покорителям без боя.

– Срочно разыщите Дваэра, – приказал он.

– Допотопо? – вскинулся я.

Его третий глаз смотрел куда-то сквозь меня:

– Только не проговоритесь, зачем я его вызываю.

3

В этом весь Триэр, размышлял я, спешно покидая Центр. Вот уж кто непревзойденный мастер невнятных указаний! Двуэров у нас тьма, хорошо, я догадался, что ему нужен именно Допотопо. А как вам нравится: «только не проговоритесь»?! Как это, интересно спросить, могу я проговориться, если не знаю, зачем его вызывают? Правда, догадываюсь. И Триэр знает, что догадываюсь, и знает, что я непременно проболтаюсь. Любопытное табло получается, со стороны послушать, вроде как ахинею несет: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что – а всем все ясно. Скроб уже наверняка раструбил на все Облако, что Триэр снаряжает третью экспедицию во главе с Допотопо. Вот ведь как у нас на Триэсе: два Ордена постоянно тягаются друг с другом, все не могут власть поделить, то один одолеет, то второй, а порой схватятся так, что у обоих, как в той сказке, клочки летят по закоулочкам, однако при любом исходе неизменно выигрывают «Три шестерки». Вот уж от кого никуда не спрячешься, даже, что руки дрожат, заметили. Правда, не знают, отчего дрожат. Хотя, скорее всего, догадываются… – Эй, Хлопчик!

Из грязно-желтого обшарканного модуля с тремя шестерками на мятом борту кто-то призывно размахивал зажатым в руке синим флаконом. «Трифаносома!» – безошибочно определил я, и ноги понесли меня к модулю, прежде чем голова успела принять какое-либо решение. Да и что она могла решить, бедняжка, после вчерашней подпитки?…

А во всем, конечно же, виноват Допотопо. И в том, что я, будучи одним из лучших аудиторов, не смог перейти на следующий курс. Школы покровителей и теперь служил в Центре мелким рассыльным; и в том, что ко мне, двухслишнимметровому верзиле, приклеилось обидное прозвище Хлопчик, вытеснив официальное звание Победоносный; и в том, что у меня, победителя XIX Галактиады по стрельбе лежа на раскаленных углях, теперь по утрам дрожат пальцы; и в том, что меня, способного голыми руками разодрать от уха до уха любую звериную пасть, вынудили – за пару флаконов все той же вонючей «трифаносомы» – на виду у всей планеты рубить картонным мечом картонные драконьи головы; правда, там я познакомился с Ндой, нет-нет, о ней не будем…

П

Спустя пять минут все было кончено: агент «Трех шестерок» выудил у меня всю необходимую информацию, точнее оказать, убедился в достоверности той, которой он уже располагал, а я одним затяжным глотком осушил синий флакон и вскоре почувствовал, как во мне пробуждается интерес к жизни вообще и к жизни на Терре в частности.

Стоя на подвижной платформе, везущей меня к учебному космодрому, и поглядывая на небо, где дородные генитальянки демонстрировали чудодейственные свойства «либидонны» – нового препарата, призванного, по мнению его создателем, «вернуть нас в лоно любви», – я вдруг ощутил непреодолимое желание вырваться из этого затхлого, наглухо закупоренного, пропитанного миазмами самодовольного мирка, возомнившего себя пупом Вселенной, мне захотелось пробить головой этот засиженный жирными мухами, источающий похоть и смрад низкий небесный купол и окунуться в холодный океан Вселенной. И плыть, плыть, радуясь его безбрежности…

Решение возникло внезапно: во что бы то ни стало надо попасть в экспедицию! Тут все зависит от Допотопо, опять он, опять от этого чертова террянина зависит моя судьба!…

4

Официально он именовался – как и все специалисты по ремонту и реставрации – Дваэр, аудиторы однако, звали его Допотопо. И действительно было что-то ветхозаветное в его приземистой перекособоченной фигуре (он сильно хромал на левую ногу, уверяя что увечье получил в схватке с биполярным медведем еще в те далекие времена, когда таковые водились) в седых подкрученных кверху усах, напоминавших первые комнатные антенны, в глухоте (должно быть, чтобы хоть частично восстановить равновесие, нарушенное повреждением левой ноги, сердобольный медведь наступил ему и на правое ухо), в мутно-зеленых с хитроватым прищуром глазах, и особенно в манере изъясняться. Именно этот глагол использовал он в тестах, неизменно отвечая на вопрос «какими языками владеете»: «владею разными, свободно изъясняюсь только по-своему». Попытки тестовиков внести ясность в эту графу претерпевали неудачу: назвать точное количество известных ему языков он не мог по причине плохой памяти, уточнить же, по какому это по-своему он изволит свободно изъясняться, Допотопо отказывался, утверждая, не без оснований, что его наречие отличается от общепринятого не меньше, чем вареный бурак из его родного Карамыка (его любимым лакомством была вареная свекла, нарезанная ломтями, посыпанная крупной солью и политая нерафинированным подсолнечным маслом) от его синтезированного аналога, выдаваемого а виде драже во время далеких рейсов. Если добавить к этому, что вместо удобной пневмоортопедической обуви, практически устраняющей хромоту, он предпочитал ковылять, опираясь на тяжелую сучковатую палку, вместо использования разовых салфеток или многоразовых носовых платков сморкался себе (а порой и собеседнику) под ноги, поочередно зажимая пористые ноздри большим пальцем, а вместо светлого общего барака предпочитал ютиться в грузовом отсеке какой-то развалившейся на старте (ракеты, остается лишь удивляться, как такого поистине допотопного сапиенса могли направить в нашу школу наставником. И не только направили, но специально для него ввели дополнительный курс под мудреным названием табуларазология – что-то вроде прикладной науки выживания в одиночку. Казалось бы, в условиях расширения Малого Облака, его распыления на все удаляющиеся друг от друга микропопуляции-хутора, подобная дисциплина должна была привлечь аудиторов, завтрашних эфироплавателей. Этого, однако, не произошло: занятия по табуларазологии были факультативными и, следовательно, посещали их немногие, да и то скорее из любопытства, чем с намерением приобрести лишние знания, поскольку ко всем вышеизложенным достоинствам Допотопо следовало бы добавить и его дремучее невежество во многих вещах, которые нам, триэсовцам, казались элементарными.

По происхождению он был террянин (карамыкчак, как он сам называл себя, хотя в географических атласах Терры мне так и не удалось разыскать его родного Карамыка, якобы затерявшегося в предгорьях Северного Кавказа). В графе возраст он делал прочерк, под стать нашим триэсовским дамам, перевалившим столетний рубеж и шаловливо вопрошавшим: «А сколько вы мне дадите?» В то время как безжалостные геронтологи давали дамам все, что им положено, перед Допотопо они лишь разводили руками, и в его регистрационной санкарте появлялась запись: «Хорошо консервирован в возрасте, не поддающемся идентификации. Не подвержен ни старению, ни омоложению. Рецептура не сохранилась». В графе образование Допотопо старательно выводил, слюнявя химический карандаш (других орудий письма он не признавал): «ниполное цирково-прихадское», что дало нашим полилингвистам пищу для затянувшегося диспута. Одни утверждали, что речь идет о церковном образовании, аргументируя это тем, что в разговоре Допотопо очень часто упоминал террскую «богомать», другие убеждали, что у.него незаконченное цирковое, поскольку биполярные медведи на Северном Кавказе не водились, их можно было увидеть только в передвижном цирке, где, вероятно, молодой Допотопо и получил свое увечье…

На основании этих и других не менее исчерпывающих сведений мне удалось в конце концов хотя бы приблизительно определить время его физиологического и – простите за невольную профанацию термина! – интеллектуального становления как индивидуума, этой, как принято у нас считать, неделимой частицы надмировой воли: вторая половина девятнадцатого – первая половина двадцатого века до нашей новейшей эры.