Милорад Павич - Пароль Страница 2

За окном лежали туманы, учитель занимался с мальчиком мелодиями, связанными с временами года. Стоя у окна, Никола пел, смотрел на раскинувшийся перед ним Дорчол, видел солнце в одном конце города, дождь и ветер в другом, искал взглядом и находил неподалеку маленькую улочку, тайну которой знал он один: тихая улочка глушила силу свиста.

Он думал о том, что все, что он видит, входит в его песню и преображается. Он пел, пробираясь взглядом все дальше и дальше, к Дунаю и Небойше-башне, где повис под водою самый древний на свете мост — птичий: ведь птицы, собравшись со всего паннонского берега на утесе, поднявшем на себе город, всегда в одном и том же месте перелетают реку. Рассыпанные в синеве, они вдруг как бы втягивались здесь в воронку и, гомоня, цепочкой пересекали Дунай, чтобы — всегда в одном и том же месте — вырваться на той стороне и вновь рассеяться по небу. И, услышь их кто-нибудь в пост, он бы тут же согрешил под их гомон. Никола Биляр смотрел на птиц и нанизывал на песню времена года, как это делают птицы. Он пел о празднике рождения мальчика, когда одну с другой связывают ложечки, потому что это приносит силу и удачу, о мучениках, о жаждущих (эта тема совпала с началом весны), о весточке, посланной с гонцом любимому, об избиении младенцев, о перевоплощении душ, о живой отрубленной голове и о ночи призраков, когда травы собирают, зажмурившись, — это было началом лета. Он пел о въезде в город, о долгожданной встрече, о дне чуда, о мужском и женском беге времен, о дне Преображения и дне, когда нельзя спать вне дома и на стол подается зелень, о рождении девочки — и здесь началась осень. Он пел, наконец, о дне, с высоты которого, как долина со взгорья, видно будущее, о ратнике, исцелении, спасении, о казни отсечением головы и, наконец, о зачатии ребенка — и тут наступила зима…

А зима и впрямь наступила, белые петухи прогнали черных. Был медведицын день, и в саду на ветках раскачивался снег. Николе Биляру привиделся во сне высокий дом со множеством каменных балконов, а в доме — странный высокий человек в сапогах. Человек, сидя, с натугой стаскивал сапоги. Он продевал в ушко сапога кнут, обвивал его змеей вокруг голенища и, ухватившись за кнутовище, вновь протаскивал через ушко. Сапоги он поставил у дверей, лег в постель, сунул голову под подушку и, засыпая, пробормотал несколько слов, которых уже не мог услышать сам, но которые в комнате того, кто видел сон, прозвучали вполне отчетливо.

Проснувшись, Биляр вспомнил одно из слов, произнесенных неизвестным в сапогах, — продромос. Никола его не понял. Но он понял кое-что другое и испугался. Он был почти уверен, что проспал не одну ночь, а три, и что день, в котором он оказался, пробудившись, был не пятницей, как это следовало из того, что заснул Никола вечером в четверг, а воскресеньем. Мальчик внимательно осмотрелся вокруг, но возможности проверить догадку не нашел. Может быть, весь свет, все люди, как и он, проспали трое суток кряду, но никто утром не догадался об этом? Может быть, даже уже вошло в обычай, что с четверга на пятницу случаются такие вещи? А вдруг только у него, у Николы Биляра, в одну ночь вместилось целых три, ведь есть же села с одной церковью, но тремя названиями, а вдруг всякий раз время в его снах бежало быстрее, чем у остальных? Если так, подумал он, то за окном пятница, а здесь, в комнате, воскресенье, и мне не одиннадцать лет, как считают родители, а втрое больше. Может быть, мои часы отсчитывают не часы, а месяцы, и тогда мой октябрь под знаком Весов приходится на десять вечера каждого дня, а уроки пения у меня по понедельникам и пятницам, от июня до июля.

От этих мыслей Никола Биляр взмок, и влажные простыли согнали его с постели. Он хохотал, точно эта кутерьма дней и ночей щекотала его.

Тем временем вещи сникали под взглядом учителя, табачные облака повадились ночевать в комнате Николы Биляра, а уроки посвящались уже не временам года, а временам дня — утреннему и вечернему. Март подходил к концу, где-то на Карабурме жгли навоз и подвязывали рассаду.

Теперь учитель приходил в сумерки, потому что вечерние песни не учат днем. Природа вечерних песен оказалась троякой.

1. Стихи, положенные на музыку, были автономны, были «себе подобны», и не только не существовало образца, на который они бы походили, но, напротив, они сами служили образцом для других стихов.

2. Эти другие стихи, для которых те, первые, были примером, всегда несли на себе печать образца, и было известно наперед, к какому именно образцу они стремятся.

3. В третью группу входили песни, которые не могли ни подражать чему-то, ни верховодить.

Мальчик любил, когда наступал их черед; он с радостью исполнял эти песни, одинокие, всем чужие, без прошлого и будущего, обреченные погибнуть, едва замрет их мотив. И в уличной сутолоке он пытался узнать представителей «третьей родовой ветви», так как учитель сказал ему, что все, относящееся к песням, распространяется и на людей:

— Каждого из них, да и себя самого, ты можешь причислить к одной из этих групп! Но будь внимателен, — предупреждал он, — птицы, говорят, всегда слышат собственное пение с опозданием на день, а свою последнюю песню — никогда. И ты учись у них этому умению — слушать свое пение задним числом.

— Но что же будет тогда с моей последней песней? — спросил Никола Биляр.

— Ее ты не услышишь никогда! — спокойно ответил учитель, а ногти на его больших пальцах, словно клювы насмерть схватившихся стервятников, сцеплялись и расцеплялись, скрежеща и обламываясь и злобно, вновь и вновь, наскакивая друг на друга.

Стояла чистая неделя, ложками нельзя было пользоваться, по улицам высились заснеженные остовы деревьев. Никола Биляр слушал, как хмельной, пропитанный вином сазан тихонько посвистывает где-то в глубине дома.

Было холодно, шел 1944 год. Тем временем песня о кольце, нагайке и балалайке находилась уже в Крыму. 19 сентября, перейдя румынскую границу, она вошла в Темишвар. Советские танкисты унесли ее на север, в Сербию. Продвигаясь вместе с бронетанковым корпусом вдоль южного берега Дуная, она 10 октября оказалась под Белградом и вскоре полюбилась партизанам. Немцы отступали. Биляр доживал на свете свой четырнадцатый год. Локти на столе, уши в ладошках, мальчик сидел над книжкой, загадывая, произнесет ли кто из находящихся в комнате слово «дом» в тот самый миг, когда оно будет прочитано им в книге, но ничего такого не случилось. Но ему как раз попалось слово «тамбура», когда в комнату вошел отец, держа в руках что-то завернутое в шаль. Мальчик поднялся, развязал узел и увидел тамбуру с таким тугим лоснящимся брюшком, что, казалось, вот-вот появятся на свет маленькие тамбурята. Никола взял инструмент в руки и, как слепой, шаря по нему пальцами, нашел нужный лад и тотчас заиграл. Утренние и вечерние песни, выученные на уроках музыки, он пропустил через металлические струны — словно перебрал по порядку копну волос и нащупал тайную линию пробора, словно попробовал на язык слова незнакомого языка и заговорил — и родилось что-то, сплавившее старое и новое.

«Этого мало только тому, кто стареет на пять лет в час», — подумал он и положил инструмент на полку над изголовьем постели, чтобы всегда иметь его под рукой. Теперь там лежали три вещи: кольцо, плеть и тамбура.

Тем временем, перед самым бегством из города, оккупанты напали на след подпольщиков и повсюду разослали шпиков. Типы в серых шляпах вертелись на каждом шагу. Им был известен пароль группы — «Кольцо, плеть и тамбура», но никто еще не знал, что этими словами начинается одна из русских песен. Слух дошел до ушей учителя. Однажды, когда снег валил и в книжке, и на улице, появился учитель пения, но не как обычно — в пятницу, а в воскресенье, так что Николе показалось, что старик тоже проживает за день три дня, потому их пятница и пришлась на воскресенье. Вот как было дело.

Позвонили в дверь. Никола знал, что звонят, раньше, чем услышал звонок. Он почувствовал, как звук медленно пересек прихожую, потом, коснувшись занавески, свернул в кухню и спустя еще какое-то время вкатился в его комнату. Никола отправился открывать, но у него полдня уходило на один только шаг, поэтому пять обычных шагов он преодолел за сутки. И к двери подошел как раз тогда, когда было нужно, вовремя: в воскресенье вместо пятницы. Учитель извинился, сказав, что перепутал расписание уроков. Он был одет, как будто собрался в дальнюю дорогу: в желтых сапогах, с кнутом. С ним вошли двое в серых шляпах.

Старик показал им на полке над кроватью мальчика три вещи: кольцо, плеть и тамбуру.

— Это твое? — спросили Николу вошедшие.

— Мое, — спокойно ответил Биляр.

Люди в серых шляпах сгребли вещественные доказательства, заломили мальчику руки за спину, набросили ему на и печи пальто и вывели из дому. Был октябрь, холода стояли такие, что стучали зубы и трескались зеркала, русские пушки грохотали под Авалой, и Никола Биляр спросил учителя, существует ли и что означает слово продромос. То самое слово, из сна.